— Это наш бар, — с жаром потирая ладони, сказал дядя Валя, указывая на низкий столик со множеством напитков в причудливых бутылках, когда нас втиснули в узкий диван. И в этот день я впервые узнала, что такое бар!
Вообще-то, все это находилось в малюсенькой двухкомнатной хрущевке с низко нависшими потолками. Оставалось лишь удивляться, как втолкнули сюда рояль. За окном было холодно и неуютно, весь мир был одной сплошной лужей со льдом, такой, будто Господь Бог задумал заключить все человечество в ледяные кристаллы, чтобы в таком виде представить на рассмотрение собственному суду. Зато здесь были свет и тепло.
Родителей принялись угощать китайской водкой, в которой плавали бездыханные черви, как сироты из Анатомического театра. Потом в ход пошли салаты, которые везде и всегда совершенно одинаковые, и дядя Валя продемонстрировал папе настоящую гаванскую сигару. Но самое главное наступило тогда, когда мама захмелела и не на шутку заинтересовалась маникюром радушной хозяйки.
— Целое состояние мы за эти ногти выложили! Можно сказать, свадебный подарок. Обратите внимание, ногти моего Зайончковского сделаны под мрамор, как теперь говорят, очень модно во Львове, а значит, и на Западе, — похвастался дядя Валя и стал с нежностью глядеть на руки жены.
При этом Тамарочка с готовностью выложила на середину стола свои белые ногти с черными разводами, и все принялись внимательно их разглядывать. И даже мой папа, казалось, проявил интерес к такому необыкновенному явлению природы.
Мама же, как обычно, квакала от восторга.
— Шедевры, да и только! Изумительно! Такие ногти я бы выставила только в музее — в Эрмитаже или в Третьяковской галерее, а еще лучше — в Лувре!
После этого рассматривания «изумительных» западных ногтей все были страшно воодушевлены. Дядя Валя поднял тост за женскую красоту. Через минуту выпили за милых дам. А потом чокнулись за красоту женских рук. И все пялились на эти ногти в гдровскую лупу и еще — через папины очки. А потом были и тосты за тех, кто украшает нашу жизнь, и за слабый, но сильный пол, и за лучшую половину человечества! А дядя Валя как-то ужасно неприлично пожирал взглядом свою жену, которая только хлопала створками своих тяжеловесных ресниц. И веселье, и тосты их, и разговоры — все было какое-то юношеское и безответственное, так показалось даже мне, хотя я и сама была ребенком. И еще была во всем этом разговоре какая-то грусть.
Когда перевозбуждение миновало, дядя Валя уселся за рояль и принялся играть одну из мазурок Шопена. Играл он с каким-то экстатическим остервенением. Музыка нас всех тогда захватила, была она то суровой, будто сводила она строгие брови и призывала к покою и гармонии, то легкомысленно рассыпалась, тогда казалось, что из-под рук его летят мелкие хрустальные шарики и даже какие-то мелкие птички. И брызги этой музыки, прохладные и до боли знакомые, взрывались над убогим этим жилищем, над всеми мертвыми черепахами и колониальными глупостями и уносились к бетонным жалким домам, чтобы вернуться обратно в остатки салата. Мама моя всплакнула тогда, обняв меня за плечи, а папа все слушал с закрытыми глазами, и голова его дрожала. Дрожали также и мраморные ногти Тамарочки.
Доиграв, дядя Валя встал и поклонился. Мы зааплодировали. Опять опустившись на круглую пианинную табуреточку, дядя Валя вспомнил, как во время войны жили они с мамой в землянке и ели траву и как он мечтал стать пианистом. Взрослые чокнулись за Шопена.
— Зайчонски, неси сюрприз!
Тамарочка бросилась на кухню и вскоре явилась с какой-то картонной коробочкой с иностранной надписью. Мой папа уже сидел бледный, моргающий.
— Сыпь на блюдце. Одну горку на всех. И ложечки не забудь.
Это оказался белый, немного поблескивающий порошок. Вид у обоих хозяев был таинственный.
Тамарочка раздала крохотные десертные ложечки.
— Дегустировать нужно лишь очень малыми порциями, — предупредил дядя Валя.
О том, что это такое, поначалу он наотрез отказался говорить и только торжественно и многозначительно смотрел на моих родителей, а во взгляде его снова была какая-то неизбывная тоска.
Пока дядя Валя смотрел на всех нас так хмельно и оцепенело, папа спросил, не отравимся ли мы этим зельем, и, не получив ответа, пробубнил что-то про цианистый калий. Наконец, преодолев сомнения, все протянули ложечки к белому порошку.
Мама моя лизнула первая. И тут же она заморгала как-то очень быстро и вдруг закрыла глаза и застыла, прислушиваясь к тому, что творится у нее внутри. Все разом замолчали и стали смотреть на нее в упор, и смотрели минуты даже три, наверное. Тогда я тоже медленно поднесла ко рту ложечку и осторожно лизнула, и меня будто ударило током. Эффект оказался совершенно неожиданным: порошок был очень соленым.