Покормив младенца, она благополучно выбралась из руин и, оглушенная артиллерийским огнем, доковыляла до дома, от которого тоже почти ничего не осталось. В кирпичах застряла лестница. Еще более неправдоподобным было и то, что после первых налетов в доме на Крещатике уцелела только одна квартира, в которой старший сын невозмутимо продолжал мастерить из бумаги водяные бомбы, чтобы сбрасывать их на прохожих. Только на сей раз сбрасывать их было не на кого — прохожие были мертвы.
Пока на город летели бомбы, дедушка невозмутимо курил у окна свои любимые папиросы «Герцеговина Флор». Когда он докурил, немедленно отправился на фронт и отважно сражался с врагом — и в конце концов его даже победил.
Бабушка же с двумя детьми и в сопровождении знаменитой клептоманки — сестры Натальи, обладательницы оперного сопрано и ученицы композитора Покраса, уехала в эвакуацию на Урал. По рассказу матери, плыли они поначалу по Днепру, а потом и по Волге на пароходах, переполненных орущими детьми. На волжском пароходе толчея была несусветная. Толпы перепуганных женщин, будто сжавшись в один комок, бормотали молитвы в ожидании спасения и строили самые ужасные предположения. Позади остались свежеразрушенные города и горящие села. Впереди — неизвестность. Продовольствие и вода быстро закончились, но приставать к огненным берегам было самоубийством. По палубе беспокойно рыскал среди тюков и пожитков молодой офицер. Он был растерян. Тяжелая водяная машина с трудом рыла и преодолевала желтую воду, бегущую навстречу врагу. Среди пассажиров почти не было стариков, потому что они оставались в городах на мясо, чтобы дать молодым возможность бежать. Офицер то и дело орал на молодых матерей, которые были особенно беззащитны и назойливы в своих неуемных просьбах, вопросах и причитаниях. Из-под одежды торчали голые бесстыдные груди, толстые и тощие, совсем неприличные выпуклости тел, которые сосали посиневшие, похожие на рыбьи рты сосунков. Нервы у молодого офицера были уже на пределе, когда он отдал приказ сбрасывать младенцев за борт. Поначалу это привело всех в возмущение и замешательство. Старшие дети смотрели на него уже совсем человеческими глазами, а женщинам поднять бунт было совершенно невозможно.
— Сбрасывайте своих выродков, если жизнь дорога. — задыхаясь и хрипя, кричал офицер. — После войны нарожаете свежих!
Но матери перешли на него в наступление. И тогда офицер выстрелил поначалу в серый от копоти воздух, и пуля прошила дым, уносясь в небесный лед. Тогда толпа совсем юных матросов, которые и матросами-то не были, пошла на женщин с оружием. Пароход переполняли ругань и крики отчаяния. Густой пар заливал глотки, перекрывал дыхание. На берегах творилась толчея. Сотни людей, спотыкаясь о собственных родственников, в паническом ужасе валили к воде, в надежде на то, что капитан смилуется и подберет оставшихся. Конечно, моей бабушке, казалось бы, повезло, ей-то удалось найти себе местечко на этом «плоте Медузы». Потом в воду под дулами наших отечественных пистолетов полетели первые младенцы. За ними бросались с жуткими воплям их матери и, захлебываясь, пытались спасти самое дорогое, в жалкой надежде пристать к берегам. В реке творились содом и гоморра, а пароход продолжал грызть засоренную человеческим отчаянием воду.
Наконец очередь дошла и до моей бабушки. Но она разводила руками: «Уже сбросила, товарищ начальник». Ей вторила сестра-клептоманка: «Избавились от ноши». А в картонном чемодане среди чьих-то топчущихся ног ворочался и слабо попискивал ребенок, который уже задыхался от нехватки кислорода. Каким-то крюком бабушка проколола в чемодане дырку, чтобы младенец мог дышать. Его писк заглушался ревом мотора и бесчисленными голосами. Старший мальчик в слезах. Его толкают. Он орет, поддавшись общему нерву. Нет, не в том чемодане дырку проделала. Где тот чемодан? В этом — сокровища. Но разве бывает большее сокровище, чем жизнь младенца? Бабушка спохватилась, когда уже было поздно. Чемодан был украден и, может быть, выброшен за борт. В рот дитяти уже, наверное, льется вода, в черный ящик, в жалкий фибровый гроб. Но не перепутала ли она чемоданы в общей неразберихе? У сестры Натальи — нервный тик. Суматошные поиски. Крик облегчения. Чемодан с ребенком здесь, а украден был другое, тот, в который дед-ювелир успел запихнуть камни и в который непутевая семнадцатилетняя Наталья натолкала свои наряды и шляпки.