Всю эту средиземноморщину заносил сюда невесть какой ветер. Но зато в красавицах недостатка не было. Чахлые, городские, всех мастей — от пышнотелых, ослепительно веселых украинских девчат, выдернутых прямо с огородной грядки, до темноволосых, присушенных в библиотечной пыли. Это было обилие и невероятное разнообразие всех типов мыслимой красоты: славянской, греческой, иудейской: носы, плечи, губы, походки, брови, бедра и ноги разных конфигураций. Все это шло в ход, чтобы наконец была создана калейдоскопическая барочная картина женского Олимпа.
В самом высоком регистре неземной красоты царила, как это ни странно, вполне уродливая, квадратная, коренастая фигура инфанты Маргариты (холст, масло, 1660 год) — блистательное и чудовищное порождение Веласкеса, занесенное в буржуазную полутьму музея на Терещенской. На эту инфанту я часто приходила любоваться. В благодарность она разворачивала передо мной масляный шелк своих щедрых испанских невинных юбок. Внутри некрасивой девы, то есть внутри картины, все было так, как должно быть в совершенном мире, — медово, светло и в маковом пожарном свете.
Пожарный маковый свет цвел и на щеках Леночки — строгой девушки, черноволосо-вороной, с кожей цвета поздних персиков, с большим выпуклым лбом, с гладко, до боли зачесанными назад волосами, круглой, будто ее натолкали шарами. Леночки я смущалась — у нее уже угадывалась грудь. К тому же она была старательной, много читала и в отличие от меня не ходила по городу с вытянутой от любопытства шеей и раскрытым ртом.
Леночка приходила с мамой — Ириной Андреевной, высокой, белоснежно-северной преподавательницей научного коммунизма. Точнее, Ирина Андреевна была завкафедрой Государственного красного университета. Она была членом партии, единственной коммунисткой среди родительских знакомых Ее боготворили. Ходила она, как линейный корабль, и, поворачивая голову, разворачивалась всем корпусом. В ней были такт, благородство, изящная сдержанность — словом, все манеры, которые смогли бы пригодиться, родись она женой шведского короля.
При появлении Ирины Андреевны ноги мои переставали меня слушать, подгибались и пьянели и всю меня охватывало необъяснимое волнение. Я начинала неловко топтаться, спотыкаться и, теряя равновесие, сталкиваться с дверными косяками. Я была для нее пустым местом. Взгляд ее синих ледяных глаз проходил сквозь меня, больно задевая мое самолюбие. А мне как раз поэтому все время и хотелось, чтобы она меня признала и заметила. Хотелось этого страстно, так что я уже даже начинала ее ненавидеть и, глядя по ночам в безутешный потолок, в жарком бреду повторяла и повторяла ее имя и отчество.
Несмотря на то что Ирина Андреевна обладала живой и насыщенной речью, мне она казалась сомнамбулой, бродящей ночами по городским крышам. С родителями моими в присутствии Ирины Андреевны тоже начинало твориться что-то неладное. Мама тупела на глазах, а в папу вливались новые силы.
Именно благодаря ее сверхъестественным способностям однажды выяснилась судьба «удушенного ребенка».
Обычно Леночка садилась на стул, сложив руки лодочкой и выпрямив спину так, будто сейчас совершит гимнастический прыжок, а я стояла в дверях ссутулившись и нервно грызла ногти.
Как-то разговор взрослых зашел о том, что в жизни случайно, что запланированно и что в наших руках.
— Каждый должен пройти свой путь. Уйти от судьбы совершенно невозможно, — категорично сказала Ирина Андреевна.
Папа же, будучи неисправимым материалистом и закоренелым скептиком, наоборот, считал, что все в наших руках.
— Разве ты не веришь в фатум, в судьбу? Она записана там. — Ирина Андреевна указала на потолок. — Но есть люди, которые могут видеть будущее. Вот, например, у нас на кафедре...
Она на минуту запнулась, взглянув на дочь, и, получив ее молчаливое согласие, вдруг разразилась лихорадочным откровением: