Мы стоим над Андреевским спуском на захламленной мусором горе. Под нами холмы. Один из них — с мертвецами, вывороченными из могил. Мальчишки футболят черепа своих прадедов. С Подола доносится грохот кастрюль, всплески радио и запахи обеда. Звон заржавевшего трамвая сотрясает пространство. Небо над головой огромное и синее, как в сказке о Синдбаде. Под нами — великан Днепр со знанием дела катит свои могучие воды. Солнце склеивает глаза жгучим сладким соком, и в нас тоже бродят неясные соки.
— Значит, говоришь, добрые и полезные дела, — отрезает Кулакова сухо, не глядя на всю эту красоту. — Ни один человек на этой земле не может все время делать добрые дела — рук не хватит. А вот страдать мы можем с утра и до вечера, и даже во сне. Согласна?
Несмотря на свой страдальческий вид, она все время бодрая как бритва — бледная и с красными губами!
— А если у меня не получается все время страдать?
— Надо искать опасность, чтобы стать жертвой!
— Ну а если и тогда не повезет и я не стану жертвой, потому что меня ангел охраняет?
— Тогда можно упражняться, то есть делать такие душевные упражнения в сострадании тем, кто уже страдает. Называется аутогенная тренировка. А еще можно, — Кулакова вспыхнула, — можно причинять себе самой боль, например можно лезвием порезаться!
— Ну а какой же в этом смысл? Если тебе больно, то другому от этого не станет хорошо, то есть ты никому не поможешь. Наоборот, другие увидят твою рану и тоже станут страдать.
— Вот и хорошо, — удовлетворенно подхватывает Кулакова, — вот к тому я и веду! Зрозумила?
Тогда меня, помню, так потрясло это «зрозумила», что не зрозумить было просто невозможно! Все эти дурацкие разговоры тогда совсем не клеились с этим синим небом и с этой идиллической картиной. После этого разговора я долго размышляла о том, что, наверное, раз Кулакова об этом с такой уверенностью говорит, значит, в этом есть смысл.
Однажды я услышала, как кто-то сказал о ней, что у нее умудренный взгляд. Умудренный — значит мудрый, взрослый. То есть Кулакова и правда знает то, чего я не узнаю, пока не пройду ее путь, который она называет «путь страданий»!
Кто там кричит по ночам на нашем кладбище на Байковой горе? Они водят хороводы и жгут костры. Эти люди даже не могут членораздельно говорить. Они только рычат и стонут. Они хохочут и разрывают могилы. Может быть, они уже выкинули из могилы мою тетю. Конечно, со смехом. Разумеется, она не возражает. Ну разве ей нравится лежать в могиле? Ей гораздо приятней катиться по склону юры, чтобы докатиться до нашего дома. Эти люди и правда похрюкивают. Это они поселились в домах, которые с такой быстротой превратились в трущобы, в те дома, которые еще недавно стояли в белых воротничках. Эти люди жарят ментов. Жарят их прямо в фуражках. Они пожирают гэбэшников. Это самые свободные граждане нашего государства. Может быть, это самые свободные граждане мира. Они установили вертела прямо на паркете. Жир течет на ковер. Их предводитель — алкаш по имени Дионис, то есть Денис Иванович Флейтопан.
Пока сыновья и дочери Флейтопана мочились в матрасы подольских опустевших квартир, Оля Кулакова училась у нас уже целый год и все время говорила о человеческой психологии и о том, как правильно жить. Иногда все эти разговоры очень меня захватывали, но чаще всего я чувствовала себя совсем непричастной к ее напряженной мысли и жила в каком-то собственном, хранящем меня оцепенении.
Летом она уехала с родителями на дачу. Потом вспыхнул сентябрь. Мой день рождения праздновали торжественно, с лиловыми астрами и с желтым слоистым «наполеоном».
Наконец пришло мое время — начало октября. Теперь в плеске зарождающейся неподвижности гасли все краски, ночь хлопала своими сухими жабрами и плыла по полям сонной морской пшеницы куда-то на восток, туда, где жили факиры со своими дудками и цветными лентами. Теперь становилось отчетливо понятно, что я уже окончательно сплю — то есть нахожусь в единственно возможной стране, где пыль желаний не будет рассеяна.