— Хочу.
— Плетью?
— Плетью и до крови, чтоб юшка потекла!
Но как только я живо представила, что мне придется ее стегать, желание это мигом улетучилось и мне стало отвратительно противно. Кулакова и сама вдруг стала мне ужасно неприятна.
Было это в парке, и вдруг я решила идти сoвсем в другую сторону, на дальний трамвай, только бы не ехать домой с ней вместе. Я думаю, Кулакова это прекрасно поняла и только бросила мне вдогонку:
— Сердце твое умрет в муках!
«И откуда только она знает такие взрослые слова?» — твердила я себе всю дорогу.
С этой минуты я боялась к ней подходить и впервые поняла, что робею перед ней. И все-таки она манила меня каким-то сладким отвращением. В классе держалась она особняком, как что-то сверх нормы! Однажды стало известно, что Кулакова не только мыслитель, но еще и поэт! Она проговорилась об этом на уроке литературы, когда речь зашла о роли поэта в обществе.
С тех пор как папа побывал в КГБ, я знала о том, что поэзия — это самое главное в нашей жизни. Это подтверждено официально. Вообще-то, общество, в котором поэзия играет такую огромную роль, — это содружество сверхлюдей, мир скальдов, союз эмиров и шейхов! В капиталистическом обществе на поэзию всем плевать. Стихосложение — пустая трата времени. Это только у нас поэтам раздают награды, дарят виллы у самого синего моря и разрешают часами завывать в телевизоре.
Итак, Поэзия и Кулакова! Это еще больше притянуло меня к ней и вызвало невероятное уважение. Я тоже интересовалась поэзией, зачитывалась Пастернаком. После школы я решилась с ней об этом заговорить.
— Ты давно пишешь?
— С детства. Поэт в России — больше, чем поэт. Стихи значат для меня все. — В голосе ее слышались упоение и гордость.
Я попросила ее прочитать несколько стихотворений, если она не возражает, и пообещала, что, если она не хочет, чтобы я об этом кому-то говорила, я сохраню это в секрете. Кулакова восприняла мою просьбу как должное и даже обязательное и неотвратимое. В тот же день сразу после уроков мы пошли в парк и тут же наткнулись на Инну Коваленко — белокурую высокую девочку с круглыми глазами, всегда налитыми кровью. Инна сидела в кустах на корточках, и казалось, что она мочится, но Инна вовсе не мочилась. Она сидела, притаившись в позе охотника и за чем-то очень внимательно наблюдала, а когда мы ее окликнули, приложила палец к губам и поманила к себе. Мы бросились к ней, тут же позабыв о поэзии. То есть я забыла. А Кулакова-то все помнила, ведь это же ее стихи были! Но все-таки и она села рядом на корточки и стала смотреть туда, куда указывала Инна.
Между ветвями мы увидели человека в шляпе. Он стоял над самым обрывом, и первой мыслью было, что он собирается броситься вниз. Это надо было немедленно предотвратить. Но Инна прошипела, что бросаться вниз он не собирается и чтобы мы с него глаз не спускали. Этим мы и занялись, и я рассмотрела таинственного человека внимательней. На нем кроме шляпы был серый плащ, очень аккуратный. Такие плащи есть в нашем городе не у всех. То есть это был довольно дорогой плащ. Еще он держал в руке портфель, а лица его было сразу не разглядеть, потому что оно скрывалось под шляпой. Человек этот, судя по всему, тоже заметил нас или услышал нашу возню и сделал шаг в нашу сторону. Было ясно, что он стоит в нерешительности, но Инна вдруг помахала ему рукой, и он тоже помахал в ответ.
— Кто это, папаша твой?
Но Инна опять стала прикладывать палец к губам и крикнула ему, что все сохранится в тайне. Наконец человек этот поставил свой кожаный портфель под дерево и стал оглядываться вокруг, как настоящий вор. Убедившись, что вокруг никого, кроме нас, нет, он опять наклонился к портфелю и стал в нем шарить. И вдруг, на наше удивление, он достал оттуда карнавальную маску. Издалека было видно, что это маска бобра. Отвернувшись, он надел на себя эту маску, и я услышала, как звякнула резинка. Потом он поклонился нам, как в театре, с мушкетерским помахиванием шляпы. Бобер в шляпе, точнее, уже без шляпы — и мы в парке, как в театре, а кусты, и деревья, и даже сама пропасть — нерукотворные кулисы! Нам уже не терпелось узнать о незнакомце, а Инна не собиралась утолять наше любопытство, но ясно было, что она с ним в какой-то тайной связи и что уже не первый раз является свидетелем какого-то торжественного, тайного и, судя по ее восторженному лицу, великолепного зрелища. Потом он распахнул плащ и с ловкостью фокусника расстегнул ширинку. Из ширинки сама собой поползла вдруг какая-то красная трубка, про которую я не сразу поняла, что это за предмет. И тут Инна взволнованно вскочила и крикнула ему каким-то пронзительным, пионерским, жертвенным, готовым ко всему писком: «Дяденька, дяденька, мы только посмотрим и уйдем!» То есть еще раз стало ясно, что у нее был налажен с ним полный контакт. Тогда он вдруг стал красную эту колбасную трубку мять, и мне показалось, что из-под плаща поползли его внутренности. У меня перед глазами все поплыло. Человек умирал на наших глазах, а мы были бессильны ему помочь! Деревья вдруг стали почти жидкими и мято растеклись по безвольно провисшему небу. Такими же жидкими были и мои ноги, а сердце бешено вдруг стало стучать, ходя маятником от горла до самой железной дороги и обратно. Меня вырвало дневным винегретом тут же, рядом с неподвижной мраморной Инной и Кулаковой, которая в этот момент уже точно забыла о стихах и стояла будто лишенная собственной воли. Вытерев рот каким-то лопухом, я потянула Кулакову прочь.