Он как раз подыскивал себе мастерскую. По всему его отрешенному виду и поведению было очевидно, что он натура творческая и художественная, но влюбиться в него я не могла, потому что лет ему было уже наверное двадцать пять — для меня он был глубокий старик. На повестке дня все еще стоял мертвец, с которым Лёнечка, с его живым нервным обаянием, не шел ни в какое сравнение.
Лёнечка являлся без предупреждения, когда ему вздумается, и ястребом налетал на книжные полки. Кудри его мягко пружинили над страницами, и Лёнечка что-то тихо про себя мурлыкал. Стоило только ему появиться на пороге, как что-то начинало щекотать меня изнутри. Мне безудержно хотелось носиться, шутить, а то и просто заливаться беспричинным смехом. Да и Лёнечка при виде меня расплывался в блаженной и доброжелательной улыбке. «Наглости нет предела», — поджимая губы, произносила мама, которой все же льстили Лёнечкины визиты и на которую произвели неизгладимое впечатление две-три общедоступные фразы по-французски, вроде расхожей пошлости «шерше ля фамм».
Несмотря на колкие замечания в его адрес, мама старательно перешила ему брюки, а старые папины рубашки вскоре перекочевали к новому владельцу.
«Ни одной его картины никто и в глаза не видел, но, бесспорно, он гений», — едко провозглашала мама. То, что он гений; было очевидно по тому, с какой жадностью рассматривает он дома, деревья и предметы, как смачно говорит о живописи и как двумя пальцами, еле касаясь, берет меня за подбородок, вертя мое лицо во все стороны, будто собираясь писать мой портрет. Конечно, я стояла перед ним, как овца на заклании, и меня охватывала щенячья испуганная радость, которая, как лишай, быстро распространялась по комнате. При этом он, обращаясь к невидимым зрителям, постоянно повторял с напыщенным придыханием: «Вы только посссмотрите, какова чччертова кукла! Одни только ушные раковины чего стоят! А шея, шея-то какая, фарфор, да и только. Как жаль, господа, что она все еще так мала. Съел бы ее с потрохами!» Иногда, когда аппетит у него пропадал, он пристально, серьезно и даже с долей трагизма смотрел на меня, будто издалека, и вдруг словами или едва уловимым движением пальцев приказывал: «Замри!» Сердце мое вспыхивало и мгновенно обугливалось. Я была его Галатеей, неодушевленным предметом, объектом, камнем. Я замирала, как скульптура, прячась в спасительной неподвижности, и подбородок мой, как на ниточке, полз вверх. Тогда он обходил чертову куклу со всех сторон, любуясь какой-то своей мыслью, повинуясь какому-то загадочному обо мне представлению, и вдруг разражался многоступенчатой тирадой о мастерах Возрождения или о древних греках, сыпля неизвестными мне итальянскими именами и неизменно оставляя во мне глубокое впечатление. И как всегда, его тирады обращались к какому-то далекому слушателю, то есть к невидимым господам.
Проделывал он эти штучки, когда родителей рядом не было, но слова его мне льстили. При взрослых он немедленно обо мне забывал, как вор забывает об обстоятельствах кражи, хотя я болталась тут же ни жива ни мертва. Разумеется, я знала, что все время нахожусь где-то на периферии его взгляда, но ко мне он не обращался, а начинал заискивающе расшаркиваться перед мамой или вальяжно умничать с отцом.
Вот уже несколько недель о нем не было ни слуху ни духу, и все были обеспокоены его исчезновением и с досадой шутили о том, что Леонид Игоревич уехал на этюды в Италию. Теперь нам всем его не хватало, и мир вместе с течением календаря поблек и лишился красок.
В первые недели его отсутствия из головы у меня не выходили слова о чертовой кукле, а на подбородке еще не остыли легкие прикосновения его пальцев, когда я слегла с температурой, забившись в угол кровати.
Взрослые суетятся надо мной, озабоченно тряся градусником. Перед глазами все плывет. Плывет и Лёнечкино лицо, которое неизменно присутствует, куда бы я ни бросила взгляд. Я еле слышно веду с ним диалог, с ним отсутствующим. Теперь я знаю, что природа наградила меня, чертову куклу, голосом, но взамен украла мою волю. Я ношусь под гнетом своего зрения, не чуя под собой почвы. В одну и ту же воду я вхожу дважды. Жизнь выплевывает меня в чужой сон. В этом чужом сне я покрываюсь струпьями. У меня начинает чесаться все тело. И примите к сведению, господа, что я все еще недорослая женщина-обезьяна, рыба, проплывающая сквозь ваш мозг, пока вы спите. Я — ваша подводная тоска. У меня скрипят веки и гниют ногти. Я — старик с металлическими суставами. Даже когда я закрываю глаза, я вижу вас насквозь. Мои веки прозрачны. Глаза мои блуждают в тех закоулках, где не появляется ни одна живая душа. Я зеваю, и весь скучающий мир умещается в размер моего зевка. По сути, мои родители очень маленькие. Если бы я захотела, я могла бы засунуть их в карман, но каждый обречен играть свою роль.