Тогда же, в каникулы, несколько дней спустя после появления Лёнечки, вытеснив его из моих мыслей на короткий промежуток времени, Оля раскрыла мне имя своего возлюбленного: его звали Жерар! Это был не просто покойник, мертвец, мощи или труп, а какой-то знаменитый, даже легендарный французский киноактер. Оказалось, что, преодолев земную стратосферу и эктоплазменный целлулоид кинопленки, он спускается с того света каждую ночь, чтобы поговорить с единственной из живых. По-видимому, пионерка и хорошистка Ольга Кулакова вызвала у него доверие.
Как-то родители ее, которые оказались вовсе не дипломатами, а черт знает кем, уехали. В общем, дома у нее никого не было, как будто они испарились в командировку. И по этому торжественному случаю Кулакова пригласила меня к себе.
Оля жила от нас совсем недалеко, прямо у Владимирского базара, и я отправилась к ней. С торжественным волнением я нажала на кнопку звонка. Уже на пороге она жадно вцепилась в мою руку.
— Как ты думаешь, он ждет меня?
Я сразу же догадалась, о ком речь. Разумеется, он ждал ее и даже жить без нее не смог бы, если бы знал ее при жизни. Я подтвердила это, после чего ее волнение немного улеглось. На столе лежали тетради, густопсово исписанные наклонным стихом. Их было ровно восемь. На обложке каждой стоял кудрявый паук «Ж» — то есть Жерар. Вся квартира была заставлена книгами, столиками с высохшими цветами и потемневшими иконами. Над диваном прямо на ковре висела плетка, а над ней была приколота куриная кость.
Тут я и вспомнила вдруг школьное происшествие с выстеганной и обваренной кипятком Богданочкой и наш разговор о том, что я собираюсь Кулакову отхлестать. На минуту мне стало не по себе, и я невольно стала разглядывать эту кость и особенно плетку так тщательно, что мне тут же привиделись следы крови.
— Откуда у тебя такая плетка?
— Нагайка прадедушки, он ею белогвардейцев хлестал, — со скрытым жеманством пояснила Кулакова и тут же добавила, что причинять друг другу священную боль мы будем в следующий раз. Она так и сказала: священная боль!
Кроме этого, по стенам висели, вырезанные из журналов, фотографии писателей — Цветаевой, Пастернака, Шевченко и Леси Украинки.
— У меня вот еще что есть. — Кулакова вытащила вдруг из обувной коробки что-то вроде венка или обруча, усеянного колючками.
— Чертополох?
— Скажешь еще! Терновый венец! Я сама его в деревне сплела, когда мы летом на дачу ездили.
Оля тут же нацепила на себя эту штуку и бросилась к зеркалу в прихожей, принесла из ванной мамину пудреницу, припудрилась и напустила на себя самый что ни на есть несчастный вид. Глядя в зеркало, я стала невольно ее с собой сравнивать. На обеих нас были коричневые шерстяные школьные формы. Но только ее шея, немного зеленоватая, плотно прилегала к воротничку, а у меня, наоборот, между воротничком и шеей был зазор. Еще плечи у нее, конечно же, были шире, и у нее уже была почти настоящая дамская грудь, что обо мне было сказать трудно, зато я тут же с удовлетворением вспомнила о том, что я «чертова кукла» и что на меня смотрят «невидимые господа».
— Примерить хочешь? — Она осторожно сняла с себя венок.
— Колется?
Я тоже примерила терновый венок. Голова под ним зачесалась. Потом я немного попудрилась пудрой ее матери.
— А ничего. Тебе идет. Хороший веночек, — стала любоваться Кулакова, но, разумеется, не мной, а венком.
Потом мы съели напополам банку вареной сгущенки, надушились одеколоном ее дедушки, и Кулакова оживленно предложила мне повызывать духов. Я немедленно согласилась. Я даже была в восторге, потому что уже давно мечтала хотя бы немного приблизиться к миру инфернальной снегурочки — родительской подруги Ирины Андреевны, а заодно и сблизиться с Гарибальди.