— Сочиняли стихи. Вот она мне Кушнера дала.
— Скорей домой. Через полчаса начинается французский фильм.
— Какой?
— «Фанфан-Тюльпан» с участием Жерара Филиппа. Сейчас я тебе расскажу про этого замечательного французского актера. В молодости я была в него влюблена. Мы все были в него влюблены.
Я смотрела на маму как на безумную, а она, схватив меня за руку, поспешно увела в дом.
Лёнечка появился у нас опять в начале декабря, тогда, когда я уже начала считать его призраком. Он стоял на пороге — бледный, гладко выбритый, в белоснежном воротнике под мешковатым серым пальто. Кудри его куда-то подевались, и лицо вырвалось вперед, как утес над морем, — узкое, утонченное, с широким размахом черных бровей, глядя на которые трудно было решить, что важней — глаза в иголках ресниц и с иголками во взгляде или брови. Он предложил мне совершить с ним, как он выразился, «очень важную для него прогулку».
Зима стояла торжественная, как свадебный зал. Свежий снег скрипел под ногами, и невидимые шары морозного воздуха небрежно били по щекам. Я чувствовала, как шагает он внутри пальто — худой, и гибкий, и широкоплечий. За это время он нашел мастерскую и снова ее лишился. Так и не успел перевезти картины из Кишинева. Нашел новую хозяйку. Увлекся Врубелем. Врубель — величайший акварелист всех времен. Родился в Киеве. Малевич тоже родился в Киеве. Киев — город особенный. В Киеве родился великий философ Бердяев... Но пока мне еще расти и расти, потому что ничего-то я не знаю.
Идти рядом с Лёнечкой, несмотря на неуклюжие дутые сапоги, было головокружительно легко, и мне было, по сути, все равно, о чем он говорит, потому что, что бы он ни говорил, все это нечеловечески важно. И самое главное — слышать его голос, интонации, легкое покашливание.
Из-под ног бежала белая пустота, и все светилось и заливалось смехом, так что я и сама была готова разбиться об улыбку, которая время от времени вспыхивала на его теперь уже почти монашеском лице. Поземка под ногами обманывала равновесие, и не знаю, то ли поземка, то ли завораживающий звук Лёнечкиного голоса вызывали у меня головокружение. Мы долго петляли на горе у Бессарабки, потом вдруг оказались у памятника суровому Шевченко, прошли мимо красного здания университета и невесть каким макаром оказались у Анатомического театра.
— Вы знаете, что это за учреждение? — остановившись у самого крыльца и вдруг нахмурившись, спросил он.
— Простых смертных сюда не пускают. Но и бессмертным делать здесь нечего.
— Значит, вам известно, что находится в этом здании.
— Мертвецы?
— Не мертвецы, а препараты для изучения медицины.
— А знаете, как их там сохраняют? — Мне уже не терпелось блеснуть своими познаниями.
— В армянском пятизвездочном коньяке.
— Который пахнет клопами?
— Совершенно верно. Клопами и ленточными червями.
— А давайте заберемся вовнутрь и посмотрим, правду вы говорите или нет.
— Вовнутрь?
— Через какое-нибудь отверстие, да хоть в окно туалета или через крышу.
Он расхохотался. За ним расхохоталась и я. Затея эта ему понравилась необыкновенно. И вдруг Лёнечка взял меня за плечи, притянул к себе и внимательно заглянул мне в глаза. Этого момента я ожидала уже давно, потому что эта прогулка была для него очень важной, как он сказал, а для меня она была самым важным событием в жизни. Под взглядом его я охмелела и ноги мои стали растворяться в снежной пыли. Теперь Анатомический театр будто вдвое увеличился в объеме и висел над нами каменной громадой, а под ногами образовалась головокружительная пропасть, кишевшая вьюжными змейками. Одновременно желудок мой вдруг сжался в орех, и я подставила ему лицо, как подставляют его под струю воды люди, измученные жаждой.
— Я должен сказать вам одну важную вещь, о которой пока еще никому не известно, — приглушенным голосом произнес Лёнечка, и голос его донесся откуда-то сверху. — Вы должны держать это в тайне, и я уверен, что вы не проболтаетесь, потому что вы очень хорошая маленькая особа. — Голос вновь вернулся на прежнее место, то есть к воротнику.
Потом, будто между нами постелили невидимый войлок, возникло молчание, и Лёнечка очень долго смотрел мне в глаза, заглядывая в самое нутро до самых пят, будто глаза мои были горлышком пустого сосуда.
— Сегодня вечером у меня поезд в Кишинев. Может быть, придется уехать надолго, даже очень-очень надолго.
Меня будто полоснуло по лицу, и я стала проваливаться в ту самую пропасть, над которой мы только что парили в прохладной невесомости. Вещи вокруг сделались вдруг призрачными и одновременно ясными. Анатомический театр принял свои прежние размеры. На немом крыльце его тонким слоем лежал снег, похожий на порошок, а на нем были отпечатки наших ног. Именно таким я и запомнила это крыльцо.