После войны Мотя с матерью попали в Киев. Поселились они в пропахшем плесенью подвале, где он, четырнадцатилетний, зачитывался Фенимором Купером и посещал кружок аэромоделирования. И он настолько сросся с этим городом, что знал каждую его трещину.
Но тогда меня еще не было, а я была за горой, за той самой Байковой горой, которая высилась прямо напротив нашего высокого бетонного дома, из окон которого были видны самые лучшие в мире рубиново-желтые закаты. И вдруг родилась я, и когда я появилась, надо мной тут же возникло небо, огромное небо, которое не помещалось во взгляде. Вообще-то, в том мире, куда я появилась совершенно непонятно откуда, из какой-то пустоты, которая вдруг лопнула, превратившись в свет, было много удивительных вещей. Были и фотографии большой семьи, на которых ссохшийся усатый человечек держал в руках газету с готическим шрифтом, потому что часть тогда еще большой семьи жила в Австрийской империи. Были книги, остро пахнущие свежей типографской краской. Они подвергались тщательному обнюхиванию, как только отец приносил их из книжного магазина и разворачивал бумагу. В такие моменты я представляла себе типографию — место, где рождаются книги, огромную машину, похожую на ткацкую фабрику. Именно здесь ткали строчку за строчкой.
— Нюхай, вот так пахнет типографская краска, — говорил мне папа, — совсем свеженькая книжка.
Была у нас стопка старых журналов «Огонек» с румяными казашками на обложках, был скрип двери, от которого уже в школьном возрасте я постоянно вздрагивала, ожидая пресечения сладкого безделья. Как только скрипела дверь, раздавался голос:
— Так, ты опоздала на дополнительные уроки! — или: — Так, ты обещала погладить галстук!
Разумеется, пионерский галстук! Этот красный треугольник, надо сказать, мне вполне нравился за пластиковое шуршание шелка и за тот единственный в мире, ни с чем не сравнимый запах, который возникал, когда красный ацетат принимался плавиться под утюгом. Но эта же часть туалета была и наиболее презираема, поскольку этим куском ткани мы, дети страны, были привязаны к самому государству.
Часто я должна была отрываться от моего любимого занятия — писания письма самой себе в далекое или недалекое будущее и, подавляя отвращение к миру, возвращаться в мир других людей, где меня обязательно ожидал какой-нибудь неприятный сюрприз. До сих пор у меня осталась эта привычка: любой звонок — ожидание встряски. Как-то мне сказали, что это не вполне нормально.
Моя правота подтвердилась гораздо позднее. Дело было уже в Москве. Был нервный звонок. К нам в квартиру врывается экзальтированная казахская художница
— Вы слыхали? Только что в новостях? — Она задыхается от возбуждения.
— Что?
— С орбиты сорвался китайский спутник, который падает в неизвестном направлении.
Полночи я ожидала, что спутник свалится именно в наш дом, и не просто в наш дом, а прямо в комнату и прямо на ковер. Я уже представляла пылающие стены. Прошел час. Потом еще один и еще. Мы засиделись до полуночи. Потом стукнуло три. Пошел ливень. Томительное ожидание катастрофы. Спутник исчез. Мои суетливые наблюдения за новостями не принесли ничего нового, спутник будто провалился в галлюцинацию. Только спустя много лет я выяснила, что он упал в океан. Все-таки, если люди иногда выигрывают в лотерею, почему бы однажды спутнику не свалиться именно на мою голову?
Но тогда спутники еще не падали в канавы. Они были крепко сколочены, наши советские спутники, деревянные летающие тарелки на крупных гвоздях с красиво нарисованными молотом и серпом, которыми они крепко держались за орбиту. А под ними была природа — такая же хрупкая, как и я сама. Зато пока Советский Союз в целом отсутствовал в моем сознании, я повелевала природой. Я произносила слово «дождь» — и он лил. Я говорила «гром» — и был гром. И это было многократно подтверждено и задокументировано свидетелями.
А еще были деревья и ветер, который приводил в движение мириады листьев, по которым прокатывались волны вздохов — сзади, и одновременно спереди, и наверху, и где-то очень далеко. И ведь каждый лист прекрасно знал тогда свою партию, и каждая ветка вступала в непрочную партитуру шума, который по ночам становился громче и пронзительней, и я с какой-то болью и наслаждением бормотала подслушанное в радиопередаче «Поэтическая тетрадь» важное русское слово «невыразимо». А город все разрушали и разрушали, и поэтому нет теперь у меня того города.
Часто со скандалом к нам вваливалась уже упомянутая переводчица с немецкого Люда Проценко — пожилая и неистовая сталинистка, по пьяни кричавшая на моего папашу: «Ах ты ж фашист, я б тебе парасолькой проткнула!»