— Бог да упокоит Найденыша! — покачал головой пастух, и глаза его наполнились прозрачными старческими слезами.
— Околел он, что ли?
— Не околел, я его убил. В меня вселился дьявол, лишил меня ума, вот я и поднял на него руку. Теперь-то я понял, кто из нас двоих был зверем.
— Как это так?
— Сейчас расскажу. Этот проклятый монастырский повар вбил мне в голову, чтобы я остерегался Найденыша, потому что он, мол, рано или поздно опять превратится в волка. Я взял да и купил зимой ружье. Десять овец за него отдал. Раз как-то встал я поутру и отправился в монастырь за харчами. Снегу навалило — по самую грудь. Вскинул я ружье за плечи и бреду — еле себе тропку пробиваю. А как только я вошел в монастырскую кухню и отряхнул с шапки снег, на пороге показался этот сумасшедший монах.
— Прогони, — кричит, — своего волка из овчарни! Сегодня ночью я видел во сне, что все твои овцы передушены. Лежат в овчарне на земле одна подле другой, а снег весь в крови!
Я ничего ему не сказал. Взвалил на спину мешок с хлебом и тронулся в путь. Возле скита, гляжу, навстречу мне идет Найденыш, шатается, будто пьяный. Когда он подошел ближе, я оцепенел: морда, уши у него в крови, и даже лапы красные.
— Погубил волк мое стадо! — пронеслось у меня в голове. — Погубил мою душу!
Я уронил мешок. А окровавленный Найденыш идет, пошатываясь, мне навстречу и хвостом машет. Потемнело у меня в глазах, я поднял ружье и — бац, бац! — двумя пулями его уложил. Не оглядываясь на него, бросился в овчарню, прибежал туда, братец ты мой, и что же я увидел? Перед кошарой лежит громадный, с осла, волк с перегрызенным горлом, а овцы невредимы. К лесу ведут кровавые волчьи следы. Тут я понял: два волка напали на овчарню, и Найденыш встретил их как верный солдат. Одному он перегрыз глотку, другого ранил, и тот удрал в горы. Обессиленный, Найденыш поспешил мне навстречу похвалиться своей победой…
Сердце у меня разрывалось на части. Я спустился к скиту и уж ласкал Найденыша, ласкал… Потом взвалил себе на спину и унес. Похоронил его, как человека, высоко над шалашом. Протоптал стежку к его могиле… Как только ударят заморозки, я спущусь вниз и отдам овец монастырю. Пусть возьмут — к чему мне они? Чувствую я, что этой зимой господь бог приберет мою душеньку. Стосковался я по сыновьям, моим соколикам, и по доброй моей хозяюшке. Уж сколько лет дожидаются они меня в земле…
Старик умолк. Я долго глядел на звезды и думал о вихре, который подхватил деда Вылчана, поднял его до небес и снова сбросил вниз, в горы.
Перевод Е. Яхниной.
ЧЕРНЫЙ ЛОМОТЬ
— Нету, нету больше моей землицы! — с тоскою проговорил дед Адам, следя взглядом за землемерами.
Молодой учитель, босиком, закатав штаны, шагал по влажному от росы полю, а за ним, поскрипывая, ползла железная рулетка. Кривица — толстый, самодовольный хозяин паровой мельницы в Асенове — крикнул:
— Ты правильно отмеряй-то, учитель! Ошибся ты, сбился! Больно уж много у тебя получается. Не слишком ли глубоко руку в мой карман запускаешь? Ну-ка, пройдем еще разок.
Кривица, пыхтя, нагнулся, ухватил другой конец рулетки. Металлическая лента поползла по засохшей земле, шипя, точно утка, защищающая свой желторотый выводок. Кривица тоже вошел в хлеба. И потонул в них — только голова поплыла над колосьями, как тыква по зеленой глади реки.
Дед Адам безнадежно махнул рукой и отошел в сторонку, к меже — глаза б его не глядели! Уселся под грушей, вытащил из кармана платок и стал вытирать лоб, по которому годы проложили глубокие борозды. Шумели высокие хлеба, и старик неслышно забормотал:
— В последний раз нынче сел я отдохнуть в твоей тени, старая груша. Тут, к твоим ветвям, привязывала когда-то мать мою зыбку. Тут вязал снопы мой отец и складывал их в копны. Он носил белые холщовые штаны и белую рубаху. Лицо обгорелое, как зажаристая хлебная корка, брови выгорели. На его паламарке был выдолблен глубокий крест. На этом поле и я вязал снопы, за семью жницами поспевал, заслушавшись песен Латинки, дочки деда Ангела-Ямалии. Как она пела, озорница! Когда поженились мы, первым долгом сюда пришли, кукурузу сеять. Я пахал, а она шла следом, в руке мешок с семенами, опускала в борозду зерно за зерном. Красивая была женщина, носила шерстяной расшитый пояс с перламутровыми пряжками, на каждой пряжке вычеканен конь — скачут друг дружке навстречу. И мы в те времена молодые были, горячие, точно буйные кони. Смело мчались по жизни, ничто не в силах было нас остановить. Куда подевались, куда ускакали те кони? Поглотило их время, точно хищный зверь. На той самой ветке, что качала меня, висели и люльки трех моих сынов. На полях Фракии без времени полегли двое из них, остался у меня теперь лишь меньшой, самый любимый…