Вечером к источнику пришла моя Милка, наклонилась, чтобы наполнить медные ведра: странно блеснули ее сережки, когда я измерял ее длинную, черную тень.
Только месяц нас видел…
В ветвях зачирикала птичка. Котенок навострил уши и одним прыжком вскочил на оконце. Его глаза глядели в ночь, но ничего не видели. Больному мерещилось, что это все та же пташка. Все она у него в голове. Все ему слышится медовый голос колокольчика, который звенел на старом тополе, пока его не срубили. По ночам она прилетает и чирикает. Вот опять прилетела. Притаилась в темных листьях вишни. На оконце бьет лапкой серый котенок. Мать сидит, смотрит на сына и не верит. Как у него хватило духа погубить Милку?
— Пропади пропадом проклятый мост! Пусть буря его унесет!
Манол вскинул глаза на мать. Мягко посмотрел на нее и сказал:
— Зачем проклинаешь, мама? Ведь это я сам решил построить мост, — это я отдал ее, я накрепко запер в камень…
— Великий грех совершил ты, сынок!
Прояснились глаза мастера.
— А помнишь, мама, день, когда мы закончили мост? Это было в воскресенье. Какая гульба, какая радость! Из девяти сел собрались люди, чтобы отпраздновать открытие Росенского моста. Привели целую ватагу ребятишек, поглядеть на мост. Два чабана с Балкан, что пасли стада на Железном лугу, надули свои волынки. Помнишь их? Один из них, тот, что с черными глазами, сватался к нашей Куне, а ты не захотела отдать ее чужим людям, в дальние края. А на той стороне, на полянке кипели казаны: девять яловых коров зарезали крестьяне. Внизу широко раскинулось Черкювское поле: и оно радовалось. Ласточки играли над нивами. Поле ждало пахарей — чтоб пришли они, да чтоб гикнули и врезали глубоко в землю старые грушевые сохи. А девушки наши чтоб засучили рукава, да замелькали у них в руках связки колосьев. Старики осматривали мост, стучали по нему палками, щупали холодный камень, говорили:
— Рука Манола сотворила чудо!
А какое это было чудо — знал я один.
Все веселились. Поднимая глиняные чаши и расписные баклаги, пили заздравные тосты. Я молчал и не мог пить. Только глядел на толпу. Когда же волынки завели рученицу, вскочили все, и стар и млад, и пустились в пляс. И завертелись в буйном хоро. Кто-то крикнул:
— Гей, а мастера-то забыли! Сюда мастера, пусть и он с нами попляшет.
Но еще не успела закончиться первая рученица, волынки смолкли. Люди стихли, расступились, давая дорогу. Я обернулся назад, мама, и вижу: несут покойника.
Ты знаешь, кого несли.
Я пошел на кладбище, чтобы бросить горсть земли, — да будет она легка Милке, — а когда вернулся, у моста продолжалось веселье, кружились хоро. Поднял баклагу и я, пил, пил и напился. И пустился плясать хоро. До полуночи веселились.
Развели костры, чтобы нам было светлее. Как черные огоньки горели глаза наших девушек. Я исходил тоской и буйным весельем. Думал: перестану о ней жалеть. Забуду Милку. Пьян я был, да простится мне это!
Ночью, когда пропели первые петухи, гуляки отправились спать. Всех разморило. Но я не лег. Сел на камень. Меня одолели тяжкие мысли, а о чем я думал, и сам не знаю. Сидел я так, и вдруг слышу, чей-то голос зовет меня из мрака:
— Мано-о-о-л!
А может, мне это показалось и никто меня не звал.
Я вскочил и побежал на голос, прямо в ночь. Месяц заливал поля желтой водой. Сколько я бродил, не знаю, — так глубоко я задумался. И вдруг вижу: на кургане среди поля стоит нагая женщина с распущенными черными волосами до пят.
Она пришла слева — видно было, как примяты хлеба. Откуда она пришла? Никто ее не слышал, никто не видел. Вокруг широкое поле, зачарованное пеньем кузнечиков, светом звезд. Кто знает, может это я был зачарован? Я пошел к ней, не спуская с нее глаз. Она ждала меня. И снова я услышал:
— Мано-о-о-л!
Где-то жалобно залаяли собаки. «Они задрали голову к месяцу и скулят, сами не зная почему, — мелькнуло у меня в голове. — Не знают». Я остановился, чтобы посмотреть на нее. И задрожал. Задрожали, заходили ходуном нивы. Кто эта женщина? Где я ее видел? Почему такими родными показались мне, мама, ее темные глаза, когда я в них гляделся? Она ласково вскинула их на меня и пошла мне навстречу. Она была красивая и белая. Никогда еще я не видел нагой женщины. Ее черные волосы вились и шелестели. Глаза обжигали меня. Нивы вдруг потемнели, а она протянула ко мне обнаженные руки.
— Как давно я тебя жду!
И как только она заговорила, я узнал ее: Милка!
Я вскрикнул. Нет, не вскрикнул. Мне стало страшно. Я бросился назад по полям, она за мной.
— Почему ты убегаешь, Манол? Мы же с тобой сегодня обручились. Разве ты не видел, сколько пришло людей изо всех сел? Поздравить нас пришли! Сыграли свадьбу.