Когда остановился он у ворот своего дома в безмятежно спавшем среднегорском городке, взмыленный конь его шатался и хрипел. Вокруг царило безмолвие. Только какой-то кузнечик сонно стрекотал в виноградных лозах, распластавших свою тень над половиной двора. Сквозь лозы пробивался слабый, приглушенный свет: в Бойкином окошке горел огонь.
Момчил тяжело перепрыгнул через ограду. Большой белый пес ринулся к нему, залаял, но, узнав хозяина, сразу умолк. Остановился перед ним, радостно завилял хвостом, стал ласкаться. Момчил прошел под темными виноградными лозами, с шумом взбежал на крыльцо, громко постучал в дверь. Никто не отозвался. Он ударил кулаком второй раз, третий.
— Кто там? — долетел сквозь замочную скважину испуганный голос Бойки.
— Это я, Бойка.
Дверь распахнулась, и Момчил вошел в дом. Перед ним стояла Бойка. Глаза ее затуманены страхом, усталостью и чем-то еще — он хорошо знал, чем… Сердце Момчила обожгло недобрым огнем. Черные ее, мягкие волосы в беспорядке — точно только что скошенное сено. Мужская рука перепутала эти пряди. На плече еще виднеются два красных пятнышка. Отчего не закроет она плеча? Эта женщина так истомлена и так прекрасна! Она вскочила с постели, вспугнутая ударами кулака в дверь. Идет ему навстречу. И по ее губам даже скользит призывная улыбка.
— Отчего ты вернулся?
Момчил задрожал. Он теряет ее. Еще мгновение — и он начнет кричать, крушить и рушить все вокруг. Но в тот самый миг, когда рука его поднялась для удара, в соседней комнате раздался нежный голосок разбуженного ребенка. Этот голос остановил его, усмирил кровь, — как ласковое материнское увещанье. Разорвал черную пелену, застилавшую очи — так весеннее солнце разрывает дождевую тучу.
— Я приехал увидеть сына, — отвечал он. — Вечером, когда приехали мы в татарское село, старая татарка погадала мне на кофейной гуще. «Этой ночью, — сказала она, — вспыхнет в доме твоем огонь, займется все твое добро. Скачи, спасай невинную душу младенца!» Сказав эти слова, она бросила чашу оземь и разбила ее вдребезги, дабы не сбылось предсказание.
— И поэтому ты оставил и отару и пастухов? Поверил какой-то полоумной старухе. Ну и смешной же ты, Момчил! Погляди — и дом твой цел, и я…
Она потянулась, чтобы обнять его, но снова раздался голосок Дамянчо из колыбели. Момчил отстранил жену:
— Ступай, погляди, что с ребенком.
Бойка словно только того и ждала. Побежала назад, в комнату. Рубаха ее прошуршала.
Момчил продолжал стоять посреди комнаты. Поднял руку, отер со лба горячий пот, смахнул с глаз какую-то пелену, которая все еще мешала ему отчетливо разглядеть его собственное жилище, и бросил взгляд на очаг. Видно было, что с вечера там пылал сильный огонь. Толстый слой прогоревшего угля поблескивал точно горстка золотых монет. Его жена кого-то угощала. А теперь лишь недвижный белый пепел лежит на углях. В беспорядке свалена посуда. Пир окончен, огонь угас. Дверь в комнату напротив чуть притворена. Там Бойка кормит любимое его дитя. Его сына. Яркий свет падает на деревянный буковый порожек. Свеча в комнате почти догорела. Отчего не погасили они свечу, когда легли?
Он шагнул вперед. Толкнул дверь и прежде всего увидел постель. Разворочена. Одна подушка упала на пол и на ней явственно виден отпечаток тяжелой ноги. Так, во всяком случае, показалось Момчилу. Бойка сидит у колыбели спиной к нему. Кормит ребенка. Какая нежная, заботливая мать. А ночь глухая. Ни звука кругом. Лишь далекий крик петуха, тщетно пытающегося расколоть плотную тишину ночи, да сладкое посапывание Дамянчо, сосущего теплую материнскую грудь. И ничего больше. Из-под откинутого одеяла видны серебряные ножны острого пастушьего кинжала. Этот кинжал Момчил когда-то привез из Одрина. Купил у одного чеканщика в подарок своему другу Ивану. Какой тонкой работы ножны у этого обоюдоострого клинка! Вьется по ним стебель цветка, бутоны набухли — ну совсем как живые, готовы вот-вот распуститься. И на самом верху — бутон. Но какой цветок распустится — не понять, и это-то и есть самое удивительное.
— Положи ребенка и позови Ивана из той комнаты, — бросил Момчил. Голос его прозвучал глухо, словно откуда-то издалека. Глухой этот голос сковал женщину, словно льдом.
Она опустила — не опустила, уронила ребенка в колыбель и выпрямилась, — белая как полотно. Попыталась солгать:
— Что ты говоришь? Зачем Ивану быть в той комнате?