— Коли убьешь быка, — ответил он, — другой бык повадится твою ниву топтать. Хочешь моего совета? Скажу — надо просо сжать!
— Просо?! — взревел Момчил и вскочил на ноги. Раскатами грома гремел его голос, зловещими молниями сверкали глаза. — Ты хочешь, чтобы я просо сжал? А знаешь ли ты этому просу цену? Видишь теперь, — обернулся он к Бойке, — с каким человеком ты спала эту ночь? Я пушинке не давал на тебя упасть, а он тебя толкает под нож, лишь бы собственную шкуру спасти! Нет, Иван, я так думаю: верней всего будет и быка заколоть, и просо сжать. Разом за все рассчитаться. И не мешкая. Нынче же ночью!
Глаза его налились кровью. Толкнув дверь ногой, он вошел в соседнюю комнату. Наклонился, поднял с кровати Иванов клинок. Вытащил его из ножен. В этой сверкающей полоске стали увидел он свое спасение — как моряк, стоя на палубе тонущего корабля, видит спасение в мелькнувшей вдали полоске берега. Обернулся Момчил, Иван стоял у стены — бледный, словно мертвец. Бойка по-прежнему не сводила с мужа обезумевших глаз. Глаза эти молили: пощады! Пощады? А разве вы пощадили меня, когда… Дом зашатался… Затрещали стены, потолок обрушился, пол ушел из-под ног. Вино из жбана разлилось лужей крови на пестром ковре, потекло к двери, обагрило порог. Не вино это — кровь человеческая!
Он выпустил ножны из рук. Они упали, громко звякнув о железную подкову, приколоченную на счастье у порога горницы. Звон разбудил спавшего в колыбели ребенка. Мальчик спросонья захныкал, заскулил, как котенок. Момчил вздрогнул. Остановился. Заглянул глубоко в собственное сердце. И какой-то внутренний голос сказал ему:
— Оставь, не безумствуй! Подумай о невинном младенце, что лежит в колыбели. Как переступит он труп матери, когда вырастет и придет ему пора выйти к людям? Побежит жизни навстречу, споткнется о него, упадет и разобьет нежную свою головку. А когда поцелует отцовскую руку, на губах его навеки останутся пятна крови. Будь другом мне, Момчил, послушай меня!
Рука Момчила еще сжимала кинжал, но он уже сдался.
— Хорошо, — ответил он голосу сердца, — я послушаю тебя.
Выпустил из рук кинжал и глухо проговорил:
— Убирайтесь оба из моего дома!
Иван, как безумный, смотрел на него, не веря своим ушам.
— Вон! — в ярости крикнул Момчил.
Ночной гость и Бойка неслышно проскользнули мимо него и исчезли. Дом опустел. Момчил прошел в соседнюю комнату и упал на колени перед колыбелью сына. Наклонился над ребенком. Завидя отца, мальчик приоткрыл крохотный свой ротик, сверкнули два перламутровых зубика. Протянул ручонки, пытаясь поймать длинные отцовские усы.
Момчил нежно погладил сына.
— Только ты у меня остался! — промолвил он. Горестный комок подкатил к самому горлу. Крупные, чистые слезы хлынули из глаз и залили счастливое личико Дамянчо.
Перевод М. Михелевич.
ИВАН КРАЛЕВ
Они ехали из Мержанова в санях, запряженных белыми конями, увешанных звонкими бубенцами. Скрипач держал вожжи, рядом с ним сидела его юная невеста. Позади них — два усатых здоровяка с добрыми синими глазами, оба в мохнатых шапках — мержановские пастухи — Горан и Петко, братья невесты.
Стремительно мчались кони, пели, заливались бубенцы — словно птицы в белом весеннем саду. Невеста обеими руками держалась за правую руку своего жениха, в дом которого ехала невенчанная, а братья-богатыри подталкивали друг друга локтями и добродушно посмеивались. Любо им было, что едут они в санях, запряженных белыми конями, что едут они в Кладницу, куда издавна не ступала нога ни одного жителя Мержанова, и что сестренка их выходит замуж за такого славного скрипача, как Иван Кралев. Девушка думала о незнакомом свекре, который встретит их во дворе своего дома, радостный, улыбающийся; о подарках, которыми он одарит ее, и о высоком памятнике на площади, как раз напротив ворот дедушки Кралю.
За ними по мягкому снегу тянулся след двух полозьев. Это были первые следы, проложенные за шестьдесят лет между двумя враждующими селами — Мержановом и Кладницей. Когда-то, много лет тому назад, широкая, наезженная дорога соединяла оба села. Вереницы людей и телег проходили по той дороге. Осенью, в канун Димитрова дня, жители Мержанова доверху нагружали запряженные буйволами телеги большими кулями с овечьим сыром и маслом, мешками с яблоками, всевозможными изделиями из дерева (Мержаново славится своими дремучими лесами) да ехали менять на золотое зерно из кладницких закромов. Жители Кладницы привечали их как родных, в дом зазывали, поили, кормили, радовались. Белыми зимними ночами кладницкие парни верхом отправлялись красть мержанских девушек, прекрасных, точно лесные русалки. И родственные узы, связывавшие эти села, год от году становились все крепче и крепче. Так было когда-то, до того страшного летнего дня, когда в Кладнице посреди площади насадили на кол голову воеводы Стояна Кралева, а вокруг, словно снопы на току, свалили трупы сотни его юнаков. В то самое лето узы, соединявшие села, вдруг разом оборвались, и дорога между ними опустела, поросла травой. Ни души не видно было больше на этой некогда оживленной дороге. Подошла вторая весна, ливни размыли ее, и стала она похожа на открытую рану. Прошли ливни третьей весны, и рана сделалась еще шире, еще глубже. Рана эта зияла и ширилась целых шестьдесят лет, покуда не превратилась в глубокий, сухой овраг. По краю этого оврага и неслись сейчас вихрем, запряженные белыми конями, легкие сани с женихом и невестой.