Но путь ему преградил ополченец Начо, огромный и страшный. Он сбросил с себя мундир, который был ему тесен, и в одной рубашке, засучив рукава и обнажив косматую грудь, дрался с турками. У Начо еще в начале боя кончились патроны, штык сломался, и потому, схватив винтовку за конец ствола, он сокрушал врагов прикладом. Начо размахивал ею с такой силой, что на землю валились и турки и лозы. В мгновение ока сшиб он турка, похитившего знамя, вырвал знамя у него из рук и отдал унтер-офицеру Фоме Тимофееву.
— А где мой?
— Кто? — не понял Фома.
— Да прапорщик мой, Алешка.
— Видел недавно, он на плечах раненого командира нес. Беги и ты назад! — крикнул унтер и побежал по ровной дороге, неся в руках развевающееся знамя.
— А как же с этими? — показал Начо рукой на турецкие полчища, но знаменосец не ответил ему: он был уже далеко.
Увидев, что все отступают к городу, Начо тоже побежал.
В тот же вечер русско-болгарские войска, храбро сражавшиеся на Старозагорской равнине и оставившие не менее пятисот убитых на виноградниках Чадыр-могилы, перешли реку и расположились бивуаком под старыми ивами. Была звездная июльская ночь. Истомленные кровопролитной битвой солдаты спали глубоким сном, когда в палатку подполковника Нищенко просунулась лохматая голова Начо.
Нищенко сидел на походной кровати и курил. Он удивленно взглянул на огромную фигуру ополченца и, узнав Начо, спросил:
— Чего тебе?
— Ваше благородие, где мой?
— Кто? — поднялся с кровати подполковник.
— Да мой прапорщик, Алешка. Все батальоны обошел… как сквозь землю провалился. Пришел вот у вас узнать.
— Твой прапорщик? — переспросил Нищенко и покачал головой. — Тут его не было. Видел его мельком при отступлении, он нес раненого командира, но потом исчез. Не знаю, куда он девался.
— Что же мне делать, если его убили? — по-детски беспомощно спросил Начо, глядя на подполковника широко раскрытыми глазами.
— Лучше всего, братец, иди поспи. Утро вечера мудренее.
Но Начо не сдвинулся с места.
— Ну, что тебе еще? — спросил Нищенко.
— Револьвер мне, ваше благородие… дайте мне ваш револьвер!
— Револьвер?
— Так точно.
— Зачем он тебе?
— Пойду на виноградники, искать Алешку.
— Но там же турки. Посмотри на небо. Старая Затора горит!
— Так точно.
— Ну вот, ложись и спи.
— Так точно, но дай мне револьвер.
— Говорят тебе, нельзя туда идти.
— Так точно, нельзя, но я пойду.
И, протянув руку, Начо взял револьвер, висевший на стене над походной кроватью.
— Что ты делаешь? — воскликнул подполковник.
— Я верну его, ваше благородие! Честное слово, верну! Вот смотри, крест целую.
Начо наивно скрестил указательные пальцы, приложился к ним, отступил назад и исчез в темноте.
Драгуны, охранявшие спящий лагерь, остановили его.
— Куда ты идешь в такую темень? С ума, что ли, сошел? Там убитых и раненых — тысячи… Где ты найдешь своего прапорщика?
— А спички на что?
— Там же турки хозяйничают.
— Начо турок не боится, — крикнул Начо и бросился через ущелье к горящему городу.
Добравшись до огромного пожарища, ополченец на мгновенье заколебался — идти ли ему налево, через Бадемлик, или направо, через густые заросли черешни. Несколько минут он вглядывался в стоявшие на окраинах Загоры одинокие мазанки, еще не охваченные пламенем, затем осторожно пополз направо, но вскоре натолкнулся на бесконечный турецкий лагерь. Он увидел островерхие палатки, костры, винтовки в пирамидах и решительно свернул к городу. Он бежал по улицам, мимо горящих домов, перепрыгивая через трупы зарубленных людей, обугленные балки, валявшуюся повсюду домашнюю утварь. Обожженный, задыхающийся, Начо достиг Чадыр-могилы и нашел то место у белевшей в темноте Новозагорской дороги, где он потерял своего молодого начальника. Луны не было. Только высоко в небе мерцали звезды. Начо споткнулся о труп. Нагнулся, стал ощупывать: холодные руки, плечи. Чиркнул спичку — турок. Побрел дальше…
Светало. На левом берегу Тунджи, у колеса маленькой ветхой мельницы, стояли двое часовых и смотрели на юг — в сторону ущелья. Красное, как гранат, небо бледнело. От реки веяло упоительной прохладой. Вдруг за ивами послышался плеск. Кто-то переходил реку. Кто-то шел к мельнице. Часовые вскинули ружья, прицелились.