Это была последняя ласка в его жизни. Его поставили на стол, развязали руки. Поп обвел прощальным взглядом далекие поля, сады Медковца, тысячную толпу народа. Женщины поднесли к глазам фартуки, послышались всхлипывания.
Какой-то фельдфебель с толстой шеей и широкими нашивками на погонах стал у стола, широко расставив ноги, и крикнул:
— Говори, поп!
— Что говорить? — глухо спросил поп Андрей.
— Кто были те, что шли за тобой?
— Со мной был весь народ! — громко воскликнул повстанец, и глаза у него сверкнули.
— Назови имена, тебя ждет виселица!
— Сегодня вы меня повесите, но завтра повесят вас! Приберегите веревку для себя, убийцы!
— Молчать! — взревел один из царских офицеров, замахнулся саблей, изо всех сил ударил попа Андрея и крикнул палачу: — Чего ждешь? Накидывай петлю!
— Становись на табурет, поп! — невнятно пробормотал палач. Руки у него дрожали.
Поп Андрей ступил на табурет. Палач взялся за петлю, и руки его задрожали еще сильней.
— Меня вешаешь, а сам дрожишь! — проговорил поп Андрей, выхватил петлю из его рук и надел ее себе на шею. Сам оттолкнул табурет и повис. Изверги схватили нижний конец веревки и натянули ее.
Женщины и дети испустили душераздирающий крик. Чей-то громкий голос взлетел над толпой:
— Настоящий апостол! Левский!
— Кто посмел? — заорал сиплым голосом тот самый офицер, который ударил саблей попа Андрея.
Он обвел взглядом многолюдную толпу, но встретил такую обжигающую ненависть, что мурашки поползли у него по спине.
Налетел ветер, поднял густую пыль. Зашелестели сухие листья кукурузы.
Перевод Б. Ростова.
ГОСТЬ
Командующий фронтом обернулся к вошедшему в его рабочий кабинет полковнику и сказал:
— Товарищ полковник, я вызвал вас вот по какому делу: завтра в одиннадцать утра состоится торжественное открытие памятника, сооруженного болгарами в честь наших бойцов, павших за свободу Болгарии. Поручаю вам от имени Красной Армии передать болгарам горячий привет и сердечную благодарность. Ваш самолет вылетает из Констанцы в восемь тридцать. В десять тридцать вы приземлитесь на аэродроме небольшого городка у границы Болгарии, откуда советские войска начали свое наступление против немецко-фашистских армий, оккупировавших болгарскую землю.
— Есть, товарищ маршал! — Полковник Петр Михайлов вытянулся и взял под козырек. Он выслушал приказание, и глаза его засияли. Сердце радостно заколотилось. Голос звучал взволнованно.
Командующий встал.
— Счастливого пути, Петр Михайлович! Вам предстоит вновь ступить на родную землю. Рад за вас.
— Благодарю, Федор Иванович, от всего сердца благодарю. Вы заботитесь о нас, как родной отец.
И, пожав маршалу руку — руку, которая двигала на запад войска всего южного фронта, полковник снова откозырял, повернулся и быстрым шагом вышел из кабинета.
Под крылом стремительно летящего самолета проплывает ровная добруджанская земля. Она похожа на старое одеяло, сшитое из маленьких квадратных лоскутков. Там и сям поднимают серебристую пыль запоздавшие молотилки. Золотятся высокие холмы соломы. В сухих ложбинах приютились села. По белым дорогам мчатся грузовики. Вдоль реки растянулась длинная артиллерийская колонна. Где-то здесь проходит граница между румынской и болгарской землей. Все болгары из северных сел переселились на юг. С болью покидали они веками обжитые гнезда. В Черне один румын рассказывал ему, что женщины, прежде чем навсегда оставить родные места, тщательно подмели дворы, прибрали в домах, побелили стены, до блеска протерли паклей оконные стекла, испекли белые хлебы, положили на стол, в каждый хлеб воткнули по свечке, поцеловали распахнутые настежь двери и только тогда двинулись в путь-дорогу. Огороды и виноградники внизу походили на маленькие синие озера. Какие румяные персики зреют среди виноградных лоз! Похожи на крымские. Самолет снизился и на бреющем полете устремился вдоль великой славянской реки, в которой плещутся тени темных ивовых рощ. Стаей птиц белеют маленькие избушки, примостившиеся на высоком сыпучем берегу. Сердце полковника дрогнуло. «Наши», — прошептал он. Летчик повел самолет против течения реки. Пассажир жадно вглядывался в каждый уголок земли. Вот подсолнухи. Здесь земля родит такие подсолнухи — головки со стол величиной. У айвы ветви под тяжестью плодов согнулись, наверно, до самой земли. Мерно, как веретено, жужжит мотор самолета. Далеко ли до Козлодуйского берега, где Ботев вместе со всей своей четой опустился на колени, чтоб поцеловать родную землю? Как хотелось полковнику Михайлову по примеру легендарного воеводы пасть на колени и прильнуть к этой милой сердцу земле! Двадцать один год прошел с того дня, как он расстался с ней. Был он в ту пору словно молодое деревце, вырванное из родимого леса. Буйные кудри его были тогда черны, а сейчас густо тронуты сединой. Как это говаривал мельник, дед Нейко? Ах, да! «Мельница муку мелет, годы голову белят». Он ушел из села в драных сандалиях на босу ногу, в гимназической куртке, перешитой из отцовской солдатской шинели. Вот удивится-то мать, когда он предстанет перед ней в этих высоких, до блеска начищенных сапогах, с золотыми погонами на плечах и пятиконечной звездой на фуражке… Совсем, должно быть, старенькая стала, бедняжка. Поет ли она еще по-прежнему вечерами, когда садится с прялкой у очага? Пела она всегда тихонечко, словно комарик пищит. Вот пирамиды тростника, похожие на негритянские хижины. В придунайских селах из сахарного тростника варят черную, как деготь, патоку. А сколько арбузов уродилось! Нет, это не арбузы, это, наверно, белые тыквы.