Катерина легла в постель и попросила, чтобы ее позвали, когда они будут в Константинополе.
Женщины порой доставляют слишком много хлопот… Пагано Дориа решил не будить свою юную супругу, когда парусник вошел в Босфор, пролив, разделяющий Европу и Азию. По левую руку виднелась длинная крепостная стена с башнями, построенная на подводных скалах и разбитая высокими воротами и причалами старых дворцов. За ней, ступенчато поднимаясь по холмам, на развалинах, которым было не менее двух тысяч лет, высились дома, колонны, водохранилища, амфитеатры и базилики полупустого города, некогда бывшего столицей всего мира.
Дориа внимательно осматривался по сторонам, надеясь увидеть что-то полезное для себя. Истории, которые он рассказывал Катерине, были просто забавой: он умел рассказывать о прошлом, но оно не представляло для него особого интереса. Изменившийся город за стеной не вызывал ни жалости, ни страха, ни печали по давно минувшему. Он бывал здесь прежде и заработал немало денег, ― уже толком сам не помнил, каким образом, ― а также пристрастился к новой форме роскоши… и вот это он помнил прекрасно. Усмехнувшись при этой мысли, Дориа взглянул на юного Ноя в новеньком тюрбане, который широко улыбнулся ему в ответ.
Утонченные наслаждения плоти ― вот что многие искали и находили в Византии, бывшей некогда обычной греческой колонией. Спустя тысячу лет, став частью римской провинции, Константинополь возвысился, и храмы, ныне лежащие в руинах за стенами, дарили возможность как для поклонения богам, так и для разнообразных наслаждений. После этого пришли крестоносцы с Запада; византийцы бежали… вернулись… уступили место туркам. Хотя, конечно же, нужда в торговле все равно не отпала. Генуэзцы открыли свое торговое представительство в Пере, чтобы содействовать этому.
Тем самым, конечно же, они сами себе вырыли могилу. Слишком дерзкие и непредусмотрительные, ― и до завоевания турками Константинополя, и во время войны… Когда расчистился дым, на их место пришли венецианцы. Именно они поставили в Пере своего бальи, получили франшизу на фокейские квасцовые рудники, а также прочие привилегии, в то время как дела генуэзцев постепенно шли на спад. Султан, подобно императору Трапезунда, больше не желал иметь с ними дела.
Занятно будет посмотреть, на что сгодится в этой неблагоприятной ситуации очарование и острый ум Дориа… На всех парусах его корабль вошел в бухту Золотого Рога и стал на якорь.
Пушки выстрелили в знак приветствия, трубы взревели. Борта корабля были украшены гобеленами; сам мессер Пагано красовался в отороченном мехом парадном дублете с тяжелой, украшенной самоцветами золотой цепью. Разумеется, он заранее отдал приказ снять консульский вымпел Святого Георгия: в Трапезунде ему предстоит занять высокое положение, но здесь он был всего лишь простым генуэзским торговцем, который надеялся, что Мехмет Завоеватель позволит ему разгрузиться в Пере, продать и купить кое-что из товаров, пополнить свои припасы и без помех пройти восемнадцать морских миль, ныне отделяющих его от Черного моря, ― все это в обмен на некоторые важные сведения и ценный подарок.
Пагано Дориа с уверенностью дожидался появлению на борту чиновников султана, и надеялся, что милое дитя, его творение, взращенное для любви, и ни на что, кроме любви, не способное (если не считать поразительного дара притягивать неприятности), проспит допоздна и проснется в добром расположении духа.
В Галлиполи отец Годскалк и Николас серьезно поспорили между собой. Разумеется, такое случалось и прежде, и не только с Годскалком, поскольку фламандец все теперь чаще и чаще высказывал собственное мнение о том, как им следует поступать. Впрочем, с помощью железной логики ему всегда удавалось убедить окружающих в своей правоте.
Вот и сейчас он добился своего, однако без той скромности, которая была присуща ему прежде. Он вообще изменился после Модона и этого пожара… «Я не могу стерпеть, чтобы Пагано Дориа убивал моих людей, жег мой груз… и после этого еще и пришел первым в Константинополь…»