— Нет же, Ленка, не для поднятия духа я… — Валерий стряхнул пепел на листок бумаги перед собой. — Ты ухватила такое… Не могу определить, но даже в паратовской шкуре мне жутковато. «Где сердце? — Закинуто в омут».
— Есть поговорка: «Горит солома — валит дым, сгорает сердце — кто увидит?»
— О-о-о, Ленка! Это… это сильнее даже Блока. «Сгорает сердце». И совершенно без дыма. Здорово! — Валерий водил пальцем по листку, что-то рисуя пеплом. — Я ночью прочитал еще раз «Бесприданницу». Она совершенно безжалостна с Карандышевым.
— Так ведь… «сгорает сердце». Она даже хочет смерти. Еще в первом акте — помнишь? — у обрыва. Боль такая, что уже нельзя терпеть. Уже ничего, никого человек не видит. Сгорает же сердце. А ты? Почему так жесток с Зишкой?
Валерий вскочил.
— Жесток? Я должен был сказать ей.
— Нельзя бережнее?
— Она же ни черта не понимает! — Он стучал кулаком себе по лбу. — Апеллировала к моим родителям — представляешь? Отец считает ее идеалом жены. Жесток! — Голос задеревенел, пропала бархатистость. — Видеть ее не могу! Она не моя женщина, не манит, не радует меня. В ней нет достоинства человеческого, женского. Не хочу говорить плохого. — Валерий сильно затянулся, дым заволок лицо. Он разогнал его рукой.
Во всем он удивительно податлив, а только зайдет речь о Зинке или об отце… Алена поднялась, села.
— Все эти годы ты не знал, что не любишь ее?
Он отошел, стряхнул пепел на бумагу, еще раз затянулся, потушил папиросу, вернулся к Алене.
— Не хочу говорить плохого. Только… ни разу не сказал ей, что люблю.
— Дело не в словах. — «Я ведь тоже не говорила Саше». — Алена снизу смотрела на Валерия. Бледное, тонкое лицо, глаза умные и разрез особенный (он, кажется, считает, что похож на Блока). — Впустил ее в свою жизнь, как самую близкую. Она заботилась, ухаживала, тащила тебя в работе. Человеческое достоинство! А у тебя-то? Говоришь: «Отец эксплуатировал чувства: уважение учеников, влюбленность аспирантки». А ты лучше?
Валерий отступил на шаг, бледное лицо медленно краснело.
— У всех у вас только самолюбие. Разве Карандышев любит? Распухшее самолюбие. Вас всех перекосило от него!
— Что ты, Ленка?
— Не люди вы! Ни достоинства, ни человечности…
— Кто «мы»? Не понимаю.
— Агеша, помнишь, сказала: «Поддашься больному самолюбию — потеряешь человеческое достоинство». Зачем унижаешь Зинку? Ради чего замучил? Отца оскорбил. Ради высокой морали? Человеческое достоинство — это не только для себя.
— А ты их уважаешь?
— Больше, чем тебя. — «Валерий багровый, сощуренный, злой — опять оттолкнуть его?.. И что я его учу?» — Я, может, хуже тебя. Но я поняла, и ты пойми: нельзя каменеть от боли, нельзя, чтоб честность была бесчеловечной… Виним других, когда сами бог знает что делаем. Не любишь. Ей уже от этого дышать нечем, а еще так грубо…
— Она же не понимает!
— Виноват-то ты! Тебя бы и… Ох, Хорька, знаю, как все путается! Но если у другого… ну, вот у Зишки, «сгорает сердце»… Неужели не жалко?
В дверь всунулась голова Роговина.
— Ф-фу! Насилу нашел! Леночка, тебя какая-то старушка ждет.
— Ох, опять хозяйка. За ключами. Вечно свои забудет… Я сейчас, Хорь…
Алена спускалась по лестнице рядом с Роговиным — бывший «шпион» стал открытым другом курса, — положила руку на его плечо. Может быть, прав Валерий — жалость бывает хуже безжалостности? Зачем опять? Решила, и не надо уже. Не надо! Сын должен быть счастливым. Надо сказать Саше. Он стал заботливый, ровный. Что думает он? Почему не ругает ни за что, не требует ничего и ласков, как с ребенком? Что будет, когда он узнает про сына? Никак не сказать почему-то… Хотя живут они теперь дружно — вернее, мирно. Ссор нет.
Роговин несет ее руку смущенно, бережно, боится плечом шевельнуть — смешной и трогательный мальчишка.
— Жизнь в порядке, Славка?
— Ничего жизнь… Я, знаешь… Не знаю, как… не знаю, с кем. Хочу, знаешь…
— Знаю. На будущий год — к нам в театр?
— Откуда ты? — Тощенькое курносое лицо на тонкой шее повернулось к Алене.
— Страх как трудно догадаться! — «Хороший парнишка и способный, только учат их черт знает как». — А что ты хочешь играть в наших пьесах? И не в наших — какая роль светит?
— Светит? — Роговин опустил голову, искоса опасливо посмотрел на Алену. — Король Лир. Нахально?
— Почему? Хорошо. Молодец! Приходи — мы ведь решаем всем курсом, — приходи, поговорим.
— Приду.
— А я тебе очень советую… Анна Григорьевна после нас примет новый курс — сколько успеешь, ходи к ней на уроки.