Смеялась и дурачилась. А перед четвертым актом стало совсем плохо. Она испугалась, что не сможет играть от боли и слабости. Хоть и век бы не видаться, только было б кого ждать. А если некого? Агния подошла, обняла:
— Держись, чтоб не захлестнуло. Как тогда — помнишь?
— Да, да! Конечно! — «Нельзя ни за что сорваться в истерику… „Не искусство, — говорила тогда Агеша, — взвинченные нервы“.»
Алена собралась. Прощание с Вершининым было кровным, своим, безнадежным, но она выдержала. Почувствовала свою силу, и что-то повернулось в душе.
* * *— Давай выйдем здесь, — сказала Алена Валерию. — Надоел автобус, на воздух хочется.
Мелкий дождик пылил в лицо, пахло болотом и дымом.
— «О, весна без конца и без краю…» Играть с тобой наслаждение. Ты сегодня была в ударе. — Валерий все еще немного Вершинин.
Долгие упрямые аплодисменты, вызовы, лица зрителей у рампы, разговоры за кулисами подняли силы, вытеснили боль, помогали удерживать победное чувство уверенности. «Любит. Верит. Прилетит на Сахалин, увидит Машу, „Бесприданницу“… Хорь говорит, хоть завтра могу играть. Глеб не знает, какая я… Кроме концерта и двух актов Маши, ничего не видел. Теперь — другое… Я актриса. Не разлюбит. Нет!»
— Как это Женька тебе? «Дарили музы всех цветов…» Нет — «веков»?
— Почему-то не врезаются в память эти гениальные строчки.
Валерий засмеялся:
— Иногда до черта хочется писать стихи… Но!..
— Что?
— Все, что я хочу, — уже сказано лучше:
Своими горькими слезами Над нами плакала весна…Алена слушала, как музыку, бархатный голос, певучий стих, не очень вникая в смысл. «Любит он Блока, заражается, заражается его чувством и заставляет понимать слова».
…И стало все равно, какие Лобзать уста, ласкать плеча, В какие улицы глухие Гнать удалого лихача, И все равно, чей вздох…— Бред! Муть! — почти крикнула Алена. — Как «все равно»? Что за отвратная всеядность!
— Ты что вскинулась? Когда ранен обманом, предан, унижен… крушение…
— Все равно не «все равно». Как может!..
— Ну, сама же говорила: «Сгорает сердце». А от боли — все равно: пить, развратничать, приткнуться к нелюбимому… к теплому…
— Нельзя!
— А Бесприданница? Карандышев ей даже противен…
— Другое же!.. Совсем другое! Нет же выхода! Она — «вещь», а мы…
— Что мы? Мы не «вещи» — прекрасно! А что нам поможет: Верховный Совет или Министерство социального обеспечения? Или открытия в астрофизике, кибернетике, или операция на сердце? Если человека не любят, да еще обманут — где выход?
— Стена.
— Или мы любим слабее, чем прежде? Не страдаем? Сама же говорила… — рассуждал Валерий.
— Нет «все равно», как хочешь, противно. Неразборчивость — безобразно!
Валерий усмехнулся:
— Возьму сейчас и грохнусь навзничь И голову вымозжу каменным Невским.— Нет, не надо. Не могу слушать стихи. Ненавижу я эту весну! Тянется, тянется… Вялая, неустойчивая, занудная… Мучит, как неизвестность…
Уже на лестнице Алена потеряла остатки уверенности.
«Сама предала — чего ждать? Разве можно верить такой? Зачем на Сахалин? А куда? Все равно одна. Сама предала его, себя, Сашку. „И стало все равно, какие…“ Ты не поверил. Ты написал: „Я тебе друг на вечность“. Бабушке написал: „Больше ничего не нужно мне“. Не поверил. — Алена остановилась, оперлась об стену. — И буду корежиться, как Сашка, — медленно поднялась еще на две ступеньки и села на окно. — Он любит меня. „И стало все равно“? Не может быть! Ему не может быть „все равно“. Я люблю, я сказала, что люблю… Не поверил? Ведь год прошел. Он говорил: „Дороже всех“. Куда деваться от боли? Как Сашка — водкой! Ему легче — не один, со своими. Зачем мне Сахалин? Куда деваться? Пить, развратничать, прислониться к нелюбимому? Ничего не могу, жить не могу. Если бы сын! Если бы… Он говорил: „Хорошая женщина“. Бабушке написал: „Больше ничего мне не нужно“. Не верит, значит…»
Внизу хлопнула дверь, кто-то стал подниматься по лестнице. Алена пробежала последний марш, открыла дверь, остановилась в темноте.
Куда деваться от боли?..
— Ты, Леночка?
Из дальней комнаты брызнул свет, осветилась столовая, бабушка в ситцевом халатике.
— Что ты сегодня поздно? Или показалось мне, отчего-то уснуть не могла. Как спектакль? Довольна? Устала? Сейчас чаек согрею, попьем с тобой. Умывайся.
«Бабушка. Его бабушка. Нет, она и моя. Все равно моя. Моя добрая волшебница. Бабушка, бабушка, вам жаль меня? Вы — моя бабушка. Вы — родная мне. Вы мне верите? А почему вы мне верите? Ушла — и целый год… Потом сказала: „Люблю“, — и опять!..»