Потом Глаша выложила Алене все собранные ею за неделю сведения об институте и собственные наблюдения. Народу поступает много, а примут всего шестнадцать человек — конкурс огромный. И особенно большой наплыв девушек, а их возьмут меньше, чем мальчишек, — кошмар! Между прочим, из поступающих мальчиков некоторые ничего себе! Например, один из Сибири, Александр Огнев, — умный и на вид такой… как бы это сказать… герой! И голос… и талантливый абсолютно. И Стелла про него говорила студентам с третьего курса, что у Огнева великолепные данные. Только уж слишком серьезный он. «Василия Теркина» читает — что надо! Колхозник, между прочим. Еще есть один, здешний — Хорьков Валерий, удивительно симпатичный, вежливый! Читал стихи Щипачева — ну просто артист. Стелле он тоже понравился. Девушек много, но лично ей, Глаше, почти никто не нравится, то есть все они славные, но какие-то… неподходящие. Да! А про нее саму Стелла сказала: «Скорогово́рит и непонятная индивидуальность, но поступать стоит».
Алена внимательно слушала Глашу, и все сильнее охватывал ее страх, что не попадет в институт. Алена вспомнила нарядных девушек, таких изящных и таких уверенных. И рядом представила себя. И сразу в памяти возникли насмешливые слова матери: «Разве артистки такие бывают?»
Алена посмотрела на новую подругу: васильковое крепдешиновое платье ладно сидело на полной ее фигурке.
— Ты что на меня так смотришь? — спросила Глаша. — Что ты приготовила читать?
Алена заставила себя ответить спокойно:
— «Тройку» Гоголя.
— Ох, это многие читают! А еще что?
— Басню «Ворона и Лисица».
Глаша даже руками всплеснула.
— Ой! Ну, все читают! А стих у тебя какой?
— Я хотела Симонова…
— «Жди меня»? Ну, буквально все читают! Это ужасно невыгодно, — тоном специалиста объявила Глаша. — Во-первых, экзаменаторам надоедает одно и то же. Кроме того, кто-то может прочесть лучше тебя — опять невыгодное сравнение! — Видимо, заметив отчаяние в глазах Алены, она сказала ободряюще: — Ну, ничего… А может, ты еще что-нибудь знаешь?
Алена замотала головой.
— Прозы другой не знаю… и басню…
— Ну а стихи?
— Стихов я много могу. Маяковского и Пушкина.
— Вот это лучше!
Сидя на Алениной кровати, они вспоминали стихи и решили, что лучше всего читать «Сожженное письмо» Пушкина или «Секрет молодости» Маяковского.
— Теперь прочти — посмотрим, что у тебя лучше. А вот и Валя кстати! Знакомься, Валя Красавина!
Валя приостановилась в дверях, посмотрела на Алену, улыбнулась. Она согласилась, что оба стихотворения хороши, важно, какое лучше получается у Алены.
Но Алена читать не захотела. Побоялась не понравиться и совсем потерять уверенность.
— Идемте, что ли, обедать, девочки? — сказала Валя, видимо, поняв мысли Алены. — Сама решишь, что читать. Да еще вечером консультация…
Алена с тревогой подумала о вечере, об этой Стелле. Вдруг и ей скажет, как Вале. Что тогда? Хватит ли у нее силы пойти на экзамен, если скажут, что она «неподходящая»? Валя ей показалась просто героиней.
За обедом в чистенькой столовой поблизости от института выяснилось, что Валя из Архангельска, воспитанница детдома: родители погибли в сорок первом. Валя четыре года занималась в кружке художественного чтения при Доме пионеров и заняла первое место на областном смотре самодеятельности. Глаша оказалась еще более опытной — с шестого класса играла в школьном драмкружке, а последний год выступала в Доме культуры, куда ее пригласили на роль Машеньки. И хотя за эту роль она даже получила грамоту, считала Машеньку не своей ролью, а мечтала играть Анну Каренину.
Алена совсем приуныла. Всего один раз в седьмом классе она с тремя девочками танцевала на школьном концерте молдовеняску, да и то спутали фигуры и, не закончив, убежали.
В девятом классе учитель литературы Митрофан Николаевич всегда вызывал Алену читать стихи. Она охотно читала, чувствовала, что получается хорошо, и цепочки хвалили. А Митрофан Николаевич очень внимательно слушал. В последней четверти он сказал: «У вас, вероятно, артистический талант. Хотите выступить на вечере?» Алена согласилась со страхом и восторгом и больше готовилась к выступлению, чем к экзаменам. Уходила в лес и во весь голос, выкладывая всю душу, читала:
Потом бродила молча, вдыхая сырой, беспокойный весенний воздух, запахи смолы и хвои, прелого листа и молодых березовых почек, подставляла лицо свежему негру, лучам не очень щедрого северного солнца и думала о том, как после своего выступления на вечере скажет Митрофану Николаевичу, что хочет быть артисткой. Потом пела, подражая Обуховой: «Не брани меня, родная», — и опять читала.
Накануне школьного вечера девочки сказали ей, что к Митрофану Николаевичу приехала из Вологды невеста и он женится.
Алена на вечере не выступала, даже в школу не пошла — сказала матери и девочкам, заходившим за ней, что угорела. Спать легла рано — вместе с братишками, детьми тети Любы и Петра Степановича, ночью все обдумала и окончательно решила: уйти в вечернюю школу, поступить на работу, чтобы скопить денег и уехать учиться на артистку, а пока записаться в драмкружок при Доме культуры.
Жена Митрофана Николаевича, новая учительница математики, бойкая брюнетка, с неистощимым жаром играла все любимые Аленины роли: Бесприданницу и Любовь Яровую, Анну Каренину и Зою Космодемьянскую, вызывая восторги зрительного зала. Разве могла Алена рискнуть состязаться с ней?
Только теперь, увидя недоумение Вали и Глаши, она поняла, как глупо тогда поступила, как она беспомощна по сравнению с другими, как досадно, что она никогда нигде не выступала.
Консультация была назначена на семь часов, но Алена с Глашей в начале седьмого уже вышли из общежития. По широкой белой мраморной лестнице девушки поднялись в зал, разделенный колоннами, и только уселись на старинный диван красного дерева против двери в аудиторию, как вслед за ними вошел плотный, среднего роста паренек. Круглое лицо с неопределенными чертами, золотисто-розовой кожей и пухлым ртом казалось совсем детским. И волосы пушились, как у малышей. Он повертелся возле колонны, потом, неловко заложив руку за борт глухо застегнутого пиджака, нерешительно направился к девушкам.
— Новенький — первый раз вижу! — шепнула Глаша.
Новенький остановился возле дивана и посмотрел на девушек с мрачной растерянностью.
— Тоже поступаете? — спросил он с таким трагическим выражением, будто шел на верную смерть.
— Поступаем! — в тон ему ответила Глаша и, не выдержав, расхохоталась.
Он грустно посмотрел на Глашу:
— Пожалуйста. Я привык.
— Извините! Право, извините! — продолжая смеяться, сказала Глаша. — Но вы такой…
Алене стало жаль его.
— Садитесь! — Она подвинулась, приглашая сесть рядом.
Лицо юноши просияло, и улыбка — мелкие, очень белые зубы и ямочка на щеке — придала ему еще большую детскость и миловидность. Он сел и спросил негромко, слегка заговорщицким тоном:
— Вы уже бывали на консультациях? Не знаете, как оно… тут все это… происходит?