— Что? Как? Что? — не называя меня хотя бы по имени, она с трудом освобождалась от чудовищной наглости моей просьбы. — Что вы, милая! — уже освободившись и поняв. — Здесь же у-никальные книги! Старинные издания. Это очень большая ценность.. И я.. не могу, не хочу брать за вас на себя такую ответственность. Потеряете.. Изорвете.. Кто же будет платить? Нет-нет! Не может быть речи! Что вы, милая..
— Но почему же вы решили, что книги я буду рвать и терять? Я здесь
живу.
— Н-н.. ну-у.. Не вы — так ваш ребенок.
— Он еще не умеет ходить... И читать — тоже.
— Девушка! Не издевайтесь надо мной! Это никому не позволено. Вам
— тем более! Да-да! Вы забываетесь! Вы даже не ученица и не имеете никакого права требовать. Я вам объяснила! Книги не выдаются! Ни-ка-му!
— Вы же как будто все-таки библиотекарь!
— Это не ваше дело! «Как будто!» Где вы этому научились? На
393
войне?! Я старше вас! Я работаю! Меня уважают! И вообще кто вы такая? Она смотрит на меня глазами порядочно й замужней женщины, у
которой все прекрасно: прекрасная кофточка, прекрасная шелковая и тоже очень достойная черная юбка, прекрасный муж, прекрасная квартира — наверное, как у Виктора Павловича в Банковском переулке, — у нее замечательные, воспитанные, образцовые дети — сын и дочь. Она держит на лице выражение, которое без слов говорит, что ей с трудом хватает такта объясняться с какой-то нахалкой, девкой, поломойкой в солдатской юбчонке. Вот наглость!
«И пошли они, солнцем палимы». Но что все-таки за книги томятся в этих шкафах? Иногда кажется, книги могут молча страдать. Воображение рисует клад, золотой и немереный. Я знаю, правда, что книги недоступны и учителям. Все к этому привыкли. Все молчат. Но, господи, сколько еще может на Руси, как писалось раньше, втуне лежать всего того, что не выдается, не дозволяется, скрыто от глаз за семью замками, десятью печатями подчас логикой усердного чурбана. Убеждалась раньше, убеждалась позже. И на фронте сколько угодно.. Из-за этого чурбанства, бывало, не подвозили снаряды, лишали довольствия, заставляли бессмыслен-но терять людей — безвестных связных, кого настигала мина, снайперская пуля, очередь этого проклятого, всегда словно вываливающегося откуда ни возьмись прямокрылого «мессера».. Но что все-таки за сокровища скрыты за массивными створками настоящего резного мореного дуба, на которые когда-то школьный умелец-слесарь, без жалости ввернув кольца, навесил дрянные грошовые замки?
Однажды поздно, закончив мыть школу, — последней всегда убирала учительскую, — я присела на диван возле стола завуча, так умучилась, что не могла подняться, сидела, вспоминала, что еще не сделала: надо пройти по классам, проверить, не раскрыты ли форточки, вынести ведра, запереть школу. В это время входная дверь хлопнула, шаги, раздавшиеся в коридоре, подбросили меня. Кто там? В такую пору? Вот, не успела за крыть... А уж
394
около полуночи! По тускловато освещенному коридору навстречу мне шла женщина в синей милицейской шинели. «Милиция? Зачем?!» Через долю секунды узнала: Зина Лобаева!
Была она пьяной, довольно сильно, когда люди еще сохраняют способность мыслить и говорить, но уже не в состоянии контролировать движения. И, увидев меня, рассоловело улыбаясь, покачиваясь, подошла и как бы втолкнула меня обратно в учительскую, к дивану, полуоглядевшись, бросила на него свою шапку, плюхнулась на стул, где обыкновенно сидела библиотекарша, — ее стол был вплотную к столу завуча.
— Нн-у, Мурочка, еле-еле я тебя.. нашла. Наш-ла-а, кошечка, наш-ла-а! Здравствуй, золотце, подруга. Вот где ты? А я, Мура, знаешь, через паспортный уж.. Все ждала.. Придешь. Слово — олово? Да.. Придешь ты.. Курить хочу.. Закурю.. А? На? — тряхнула пачкой, мятые папиросы посыпались на пол. — А-а.. Мать... — Она привычно размяла папиросу, вставила в крашеные губы, достала трофейную зажигалку, щелкнула, подняв синие брови, прикурила. Затянулась. Медленно выдохнула пряный дым. Сидела, расставив ноги, раздвинув полы шинели, слегка покачиваясь. — Я тебя.. через паспортный, Мура. А, Лидуха? Почему ты ушла? От подруги.. Я ждала, ждала-а.. Чувствовала. Знаю. Не любишь. А я, Мурочка, чувствительная.. Напилась сегодня так.. Напилась. Устала, Му-роч-ка! Дай обниму?
Приподнялась, но тут же и плюхнулась обратно: сидела, не оправляя форменную юбку, задравшуюся над круглым шелковым коленом, моргала длинными, раздельно накрашенными ресницами. Веки у Зины сами собой клонились, и, усилием вскидывая их, она поднимала на меня свой обычный плачущий-смеющийся, всему доступный взор. Про себя я заметила, что ее яркая красота уже словно висела на волоске, держалась как бы на малой крайности: губы теряли зовущую припухлость, на щеках, ниже подглазниц, обозначились вдавлинки, веки набрякли нехорошей зеленой синевой, волосы-кудри уже не блестели. Я смотрела, и чувство жалости, как-то не
395
очень ведомое мне в отношении к Лобаевой, вдруг задело, зацарапало через неприязнь, невольную, к пьяной, все глубже, как видно, тонущей Зине, которую, знала, бывало, ничем не проймешь. Отбреет — только сунься! Лобаева — не из жертв! Нет, не из жертв... Так думалось, пока мы молчали, рассматривая друг друга.
— Работаешь, а? М? Мо-ешь? Ммо-лодец.. Ты, Мурочка, сильная.. А я
— слабая. Я слабачка. Мне бы все по ветру.. Дорваться, нажраться.. Э-эх.. Ладно.. Зашла к тебе.. Прос.. Просотак.. Потомучто.. люблю.. Мура? Мурочка? Кошечка? Иди ко мне снова? Девок этих.. Я прогоню.. Зажили бы, а? Я б тебя никогда не прогнала. Я... ты праль.. праально сдела.. тогда. Что ушла, праально.. Я сперва на тебя.. зна.. знаашь как рассердилась.. У-ух.. А потом.. Потом поняла. Праально.. Потому что я.. Я даже.. хуже. Все равно бы ты там.. постепенно подломилась.. Я знаю.. Я все знаю.. Мать у меня такая была..
Она посидела, опустив голову, подпершись, качаясь равномерно, как будто спала. Потом вдруг неожиданно подняла голову, обвела учительскую пытающимся трезветь глазом. Взгляд упал на шкафы, стоявшие в ком-натушке слева.
— Что там зза.. барахло? — повела, указала густо крашенной бровью.
— Книги, — объяснила я. — Да не знаю какие! — И посетовала: — Читать.. Читать хочется, а библиотекарша не дает.
— Как это? Не дает?
— Обыкновенно.
— Те-бе?! — теперь Лобаева высоко вскинула обе крашеные брови-дуги. — Тебе, Мурочка, не дают книжек? Н-ну, счас. — И она встала, опираясь одной рукой о стол, другой шаря в кармане шинели.