407
Директор в своей комнатушке с одним окном, по левую сторону от учительской, где помещался только его стол и почти вплотную к нему диван, уставился на меня как на чудо. Он явно хотел бы снять очки и протереть их, но удержался и только поправил.
— Да.. Что вам, Лида? Да? — он любил это слово. Говорил и к месту и не к месту.
Лида же, то есть я, сбиваясь на шепот, краснея, как школьница, бормотала, что читает книги из библиотеки и не может их больше тайно брать.
— Да из какой библиотеки? Что? Да.. Как ты это делаешь? — мрачнея, изумился он.
— Не спрашивайте.
— Мм.. Да.. Ты, оказывается, смелее, чем я думал! Да. Кстати, откуда ты? Да?
— Здешняя.
— Тогда почему живешь не дома? Ах, да..
— Нет. Вы неправильно поняли. У меня нет дома. Ничего нет.
— Не понимаю.. Да.. Расскажи.
Склонив голову, я молчала. Грешница. Мне нечем себя оправдать. И противно оправдываться.
Тогда он вышел из-за стола, закурил папиросу, велел мне сесть. Я села и стала смотреть на школьный двор, где было уже темно. И так же темно было в моей душе, темно и зябко.
— Рассказывай, — повторил директор.
И мне пришлось рассказывать всю долгую-краткую биографию. Он не перебивал, перестал курить, сунул папиросу в пепельницу в виде разинувшего рот галчонка — ее я вытрясала всякий вечер, дивясь, как много директор курит. Найдя новую папиросу, он не прикурил ее, а мял в пальцах, пока она не треснула и осыпала его табаком. Потом он снял очки. Я первый раз видела его без очков и снова удивилась изрубцованному сиреневому лицу
408
— растерянное, беспомощное, оказывается, его держали и объединяли очки.
— Если то.. Если ты.. Впрочем, я понял. Да. Такое нельзя наврать.. Да.. Это я понимаю, — сказал он. — Ты же.. Тебя же должны были давно наградить многими наградами. Неужели ничего?
— ...«За победу...» обещали. Военкомат. Да некогда идти.
— Одинцова! Так это же я не могу оставить! Я думал, ну воевала, но где-нибудь.. около. Чем могу? Чем помочь? Почему ты сама не хлопочешь? Да?
— Не хочу ни о чем просить! Раз не дали — значит.. Я ничего не хочу просить! Только вот книги. Разрешите? И не говорите учителям.
— Да.. Да.. Логично. Это логично.
— Только разрешите брать книги...
— Знаешь? — сказал он, вставая и взглядывая на меня, как смотрят на упрямого подростка. — Ты.. или святая.. Да.. Или.. Пойдем. Идемте.. Галина Никитична! Где вы? — приказательно крикнул он, высовываясь из кабинета.
Библиотекарша тотчас вплыла в учительскую с предупредительнейшей улыбкой.
— Галина Никитична, вот этой девушке, Лидии.. э.. э.. Петровне, я прошу выдавать любые книги из нашей библиотеки. Любые..
— Как?! Из шкафов! — библиотекаршин взгляд остановился. Она была вне себя. — Как?
— Совершенно верно.
— Но.. Вячеслав Сергеевич!
— Никаких «но». Я вам приказываю!
— Нет. Я не могу. Я несу ответственность. Здесь уникаль..
— Вы слышите меня? — директор поднял брови вместе с очками и побелел всеми шрамами. — Слышали?! Я не хочу больше повторять. Да!
— Ну, в таком случае.. Пожалуйста. — Она пожала плечом, при этом как бы бросая ключи на стол. — Но если.. Если..
— За все в школе отвечаю я!
409
— Ну-у, пожалуйста. Я же только..
Так легально я получила доступ к шкафам. Но всей своей сутью, кожей, спиной я ощущала ехидный, всезнающий взгляд библиотекарши, которым она обменялась с опешенно молчавшей Светланой Васильевной. Взгляд, впрочем, был адресован не только мне — он разделился между мной и кабинетом, куда скрылся рассерженный директор, хотя в его сторону намек из взгляда звучал, конечно, более приглушенно. Итак, дирек тор и уборщица, которую вдруг — интересн о за чт о? — было повелено одаривать благами, какими не пользовались и учителя? Интересно.. Интересно..
Я же решила не искушать терпение библиотекарши. Каждый понедельник я брала у нее книги, расписывалась в карточке и формуляре и каждый понедельник аккуратно клала книги ей на стол. Это длилось долго и так пунктуально, что библиотекарша в конце концов словно бы стала меньше хмуриться при моем появлении, книги выдавала уже без подчеркнутой предосторожности, а уходя летом в отпуск, даже предложила оставить мне ключи от шкафов. К ее удивлению, я отказалась, взяла лишь то, что можно осилить за месяц, и к возвращению Галины Никитичны книги ждали ее на столе. Мне достался взгляд со смесью удивления, раздумчивости и на всякий случай поглубже спрятанного презрения. Эта дама никогда все-таки не смогла бы воспринимать меня без отдаления на недосягаемое расстояние. Наверное, она даже думала, что книги я беру не для чтения, а для чего-то иного, например просто полистать, если книга с иллюстрациями (таких было мало), а может быть — и это допускалось, наверное, — для глупой амбиции. Ведь это же смех — подумайте! — какая-то девка, безмужняя, бездомная и, конечно, гулящая, какая-то поломойка, том за томом берет Платона или Канта! А-а-а?! Уж не... не любовнику ли? Какому-нибудь студенту? Вероятно, последнее предположение было Галине Никитичне всего более по душе, и предположениями она, конечно, делилась с завучем.
410
V
И ПРОТЕКЛИ ГОДЫ... ЦЕЛЫХ СЕМЬ! Жизнь в подземелье с крохотным окошком в небо или в землю — считай как хочешь. Зимой приямок у окна заваливало снегом, весной и осенью заливало водой. Вода сочилась, струилась по стенам и, как ни сушила я их, топила печь, которую наконец сама научилась чистить — выбивала кирпичи, забеливала, — стены всегда дышали плесенью, на них выползали греться молочно-сиреневые мокрицы. Я боялась за здоровье сына, мальчик рос худеньким, но крепким и уже пристрастился помогать мне — «ходил на лаботу». Вместе мыли классы, поливали цветы, грели воду, запирали замки. Сын был все время со мной, год от года крепнущий, непривычно серьезный, малоразговорчивый для ребенка. В пять лет по складам, по слогам, по своим книжкам, не понять было — сам или с моей малой помощью, научился читать. Дивилась его способности схватывать все на лету, запоминать надежно и основательно. Он словно бы ничего не забывал, всегда знал, где лежат его игрушки, книги, где и что оставила я. Он сторонился лезущих к нему, особенно лезущих ложно, фальшиво, чтоб понравиться мне, всегда возвращал сунутые ему конфеты, яблоки, печенье, но чаще не брал совсем или выбрасывал. Год от года я удивлялась ему, а потихоньку, по-матерински, уже гордилась. Маленький мужчина, уверенный, неразговорчиво-спокойный, всегда был со мной. Проходили годы, истраченные на то, чтобы вернуться к себе, с попыткой забыть войну, — но где забудешь, если вся судьба твоя исковеркана, и скорее зарастут брустверы, распашутся, сровняются воронки, уйдет в землю рваный, оплавленный металл, чем закроются душевные раны — все кровоточат, все болят от воспоминаний, память ли питает их, как подземные ключи реку слезного горя, пролившуюся по земле? Чем больше проходило времени, чаще вспоминала я свою медицинскую профессию, работу, которая казалась теперь чем-то желанным, как возвращение к человеческому достоинству. Не обижайтесь те, кому и сейчас приходится орудовать шваброй, переталкивать