411
парты, караулить время звонков. Не презираю, сама такова, но согласитесь же, как ни крути, ни лги себе (все люди равны, всяк труд в почете!), к работе этой приходят, когда нет выхода, некуда податься.
Как ни стараются учителя подчеркивать свою приветливость, а это лучшие учителя — литераторша Катюшина, математик-фронтовик Константин Устинович, химичка Борщевская, — все равно замечаешь: иные и здороваются-то как с неодушевленным предметом. И никак не прощают мне моего положения матери-одиночки завуч Светлана Васильевна, библиотекарша да еще учительница географии Мария Денисовна, дюжее подхалимистое создание, словно бы начисто лишенное таких женских качеств, как милосердие, сострадание, мягкость. Мария Денисовна ведет в школе еще и биологию, да так скучно, занудно — уснуть можно, — всякий день слушаю ее тягучий, равномерный голос без интонационных переходов. Говорит она не торопясь. Ходит как сонный слон. Она неряха, и от нее дурно пахнет. Я думаю, что завуч, брезгуша и чистюля; должна бы сторониться ее, а вот поди ж ты! Мария Денисовна у завуча в фаворе, и есть, видимо, что-то объединяющее их. Живет Мария Денисовна где-то в квартирных бараках на Эльмаше. У нее молодой муж, угловатый мужчина, моложе ее лет на десять. Знаю это потому, что Мария Денисовна единственная приходит на школьные учительские вечеринки всегда с мужем, и муж этот всегда быстро, безобразно напивается, лезет в споры, предлагает тосты один глупее другого: «Товарищи! Давайте выпьем за нашего вождя!» К отказывающимся поддержать, а особенно к тем, кто оказался рядом, пристает: «Вы отказались выпить за Сталина? Вы меня не уважаете! Нет, вы не меня не уважаете! Вы товарища Сталина не уважаете!!» Мужа Мария Денисовна зовет врастяжку: «Ни-ка-лай!» И все время она что-нибудь рассказывает — про своего Николая, про сына, запоздалого Вовку, про то, что сегодня слышала по радио, прочитала в газете. «У ме-ня Ни-ка-лай вчера напил-ся, пришел.. Утром вста-ал.. Го-ло-ва ба-ли-ит. Вот хо-дит из уг-ла в у-гол.. Вот хо-дит.. Я уж зна-аю, на-до на пи-и-во. Ну, да-ла-а.. Об-радовал-ся. По-бе-жа-ал..» В
412
другой раз сообщается: «Во-овка у ме-ня-а гово-ри-ить на-чал: «Па-апа.. Пи-во». А слы-ша-ли? По ра-адио, се-годня? По-холода-ание ожи-даается.. До трех гра-адусов.. Три гра-адуса.. Похолода-анье..» А то сообщит: «Вот я вче-раа в школу шла-а, вот шла-а — и у-паала, прямо на головуу. На голову у-пала». Учителя на Марию Денисовну поглядывают с разным выражением. Стараются не замечать этого вечного: «У ме-ня Ни-ка-лаай», «У меня Во-овка». Она разводит в дровянике кроликов. Рассказывает и о них и так же хладнокровно, так же спокойно советует, как их убивать: «У ме-ня-а Ни-ка-лай не мо-жет. Смеш-но-о.. У-бе-гаа-ет. А я — ничего-о. Беру шии-ло...»
Математик Константин Устинович ходит на протезах, зимой в мохнатых унтах, всегда с палочкой; отставляет палку, смотрит на Марию Денисовну широко раскрыв глаза, будто вдруг нашел решение сложнейшей задачи. Стоит, покачивается, потом тяжело вздыхает, берет палку и уходит или лезет в карман за своим серебряным портсигаром и, выбрав папиросу, громко щелкает им. Портсигары у него разные, но все серебряные. Без папи-рос он не может, курит даже на уроке во время объяснения. И если забыл портсигар, высовывается из класса, просит меня принести. Он часто оставляет портсигары в учительской, в классе, в раздевалке. И ни разу их никто не украл. Меня Константин Устинович любит, зовет «дочка», постоянно приносит Пете яблоки, зимой мандарины, мне конфеты, и не как - нибудь, а всё кульком. Я краснею, отказываюсь, но от него беру, берет и сын. Константин Устинович — школьный парторг, и его уважают все, кроме, так мне думается, завуча, библиотекарши и Марии Денисовны, которая как-то изрекла о нем: «Чи-вой-то, во-ева-ал, а да-же ни одной ме-даали..»
Когда кончался шестой год моей работы в школе (почему-то хочется сказать «службы»), внезапно ушел директор Вячеслав Сергеевич, говорили
— преподавателем в педагогический институт. На смену директору появился новый — задумчивый мужчина лет сорока пяти: узкое, углом, лицо, сальные волосы, тоже углом от середины лба, темные брови, лицо неприятно маслянистое, желтое, утомленно-тюремного цвета, глаза, глядящие с какой-
413
то словно подозрительной осторожностью, принюхивающиеся, что ли, глаза. Впрочем, он лицом и напоминал мышь или вот еще такое австралийское млекопитающее с названием кускус. Здесь я применила довольно беспощадно, наверное, рисунок из книги Брема. Огромный девятитомник Брема в то время как раз старательно перечитывала и тоже много выписала. На полке, которую смастерили мы с сыном, длинным рядом стояли мои тетради, одна к одной, и в них все самое лучшее, самое ценное, что удалось добыть: живи я в подвале сто лет, может быть, от корки до корки переписала бы все свои самые любимые книги. Тетради же, пожалуй, и теперь мое главное богатство.
Директора звали Борис Демьянович, и в первые дни своего появления в школе меня он не замечал, проходил мимо не здороваясь. Медленная походка, полуопущенная голова, взгляд Угрюм-Бурчеева, погруженного в думы. Почти не разговаривал и с учителями. Светлана Васильевна пожимала плечами. В странностях Бориса Демьяновича, однако, скоро разобрались. Он был просто-напросто всегда пьян, причем ровно настолько, чтоб не качаться, не городить чепухи, не петь песни. Теперь объяснились и медленная походка, и бессмысленно блестящий взгляд, и висящие руки, и нездоровая свинцовость лица. О недуге директора я узнала, наверное, первой — ежедневно стала выносить из кабинета водочные поллитровки и четвертушки, посуду из-под черного, фиолетового, по недоразумению, как мне кажется, называемого «красненьким». Убирала, помалкивала. Не мое дело. Он директор. Я кто? Еще и смотрит как на пустое место. Но, оказывается, была не права. Борис Демьянович заметил меня. И вскоре, когда у директора не было своих уроков, а сам он был «тепленький», Борис Демьянович стал выходить в зальце, курил, глядя, как я вяжу или мою. За эти годы я от нужды научилась быстро вязать. Вязала сыну и себе, вязала из чего угодно и учителям, когда попросят. Заказы не переводились. Скоро директор стал садиться со мной рядом и молча («Да, Борис Демьянович?! Что Вы?!») пытался приобнять, лез с руками. Смешно писать, но так же молча — я
414
словно бы уж и не удивлялась — приходилось его отталкивать.
Трезвый или несколько менее пьяный — так точнее, — он тоже являлся на скамейку под часами и курил, уставясь в пол.
Постепенно узнала: у него не то третья, не то четвертая жена, много моложе, из бывших учениц. Жена-ученица часто сопровождает его в школу, следит, чтоб не пил, жертвует собой, но директор-муж все равно умудряется ускользнуть от контроля. Делал он это очень просто. В двух шагах от школы, на углу главной улицы, — коричнево-бурый киоск-забегаловка. Там заведует стойкой, отпускает жаждущим — кому сто, кому двести — тучный человек, подобие жирного филина в очках. Зовут филина то ли по фамилии, то ли по отчеству Маркович. Заведение знают все взрослые наши ученики. Иные успевают сбегать и в перемену. «Ну, чо? Рванем к Марковичу?»