Целые равнины, горные долины, удивительно красивые лошади, удивительно красивый пейзаж!.. Для отменного слайда. Чтобы стал он иным, не видовым просто, надо взять этот пейзаж стихотворно — в упоении стопы, рифмы, эпитета.
Равнины, долины, качающиеся из стороны в сторону дилижансы, медлительные, крытые парусиной фургоны — все пойдет в дело, все сгодится… пленяющий пленэр… Но я помню и узкий, темный коридор почтовой станции, по которому медленно идет на операцию протрезвившийся доктор… Едва заметное нажатие «рычага», пластический поворот — и интерьер включился в пленэр, стал строкой стиха.
Но строение строк — не главная задача поэзии. Возникает другой поворот. По смыслу, по стилю. Только недавно воспеты «волн края жемчужны», и вдруг «перед гумном соломы кучи».
Вот еще одна, может быть, сугубо важная причина, по которой сужден был долгий век вестерну. Ее отчасти угадал Волконский, противополагая европейским фильмам 13-го года заокеанские. Ведь дело шло (и вновь идет) к смакованию салонов (не «салунов»), мещанских слез, адюльтеров, фраков, шелков…
Не забуду плаката у кинотеатра на Дерибасовской улице, перед которым в тоске останавливались гимназисты: женщина в более чем откровенном туалете лежала на ковре, подле нее почему-то полностью в «прозодежде» — кожаное пальто, кепи, очки, — с выражением вины на лице стоял шофер, а в дверях с револьвером в руке — обманутый муж… Гимназистам вход воспрещается.
А позже пошли тени, призраки, руки убийц, глаза безумцев, улицы вкривь и вкось, выстроенные в павильонах…
Против всего этого, как Давид против Голиафа, восстал вестерн. Бесконечно далеки приключения Уильяма Харта от великих пейзажей пролетарской России, от дорог, по которым мимо мельниц идет долговязый герой Пудовкина. Но — пригодилось! Стыдиться нечего, у нас забрали во сто крат больше. И что ж забывать — куда там Тому Миксу до «Красных дьяволят», но — перекличка была!
Неисповедимы пути искусства, и хоть весьма далеки от «Моей дорогой Клементины» превосходные наши фильмы последних лет, такие, как «Никто не хотел умирать» или «Белое солнце пустыни», но есть в них и черты сходства.
В книге своей Е. Карцева, не уклоняясь от размышлений о спорности, уходит от скороспелых (спешка, Спешка!) приговоров: вестерн — орудие империализма, вестерн — школа мужества. Внимательно прослеживая эволюцию этого жанра, соотнеся историю его с историей без легенд — с историей завоевания Дальнего Запада, подробно анализируя жанровую специфику, автор убедительно показывает, сколь многообразно и противоречиво явление, именуемое вестерном, сколь тесно связано оно с социальным самоопределением американцев, с их духовной жизнью, с общественной психологией и массовым вкусом зрителя.
Поэтому я думаю, что прав, когда называю эту книгу своевременной и необходимой.
Впрочем, в одном я не прав. Я начал с того, что ушли в могилу бурлески и лихие чечетки. Но и вестерн не остался прежним, не окаменел, он во многом переменился.
И об этом тоже книга Е. Карцевой.
Все больше американские режиссеры ищут не ухода в ностальгию, в идиллию, а ухода из «бумажной жизни» классического вестерна.
Об этом в первую очередь свидетельствует фильм Артура Пенна «Маленький Большой человек», и не только он.
О революционной традиции американского народа писал В. И. Ленин еще в начале революции. В «Письме к американским рабочим» он повторил слова Чернышевского: «Историческая деятельность — не тротуар Невского проспекта». Творцы вестернов, может быть, из лучших побуждений изображали «продвижение на Запад» чем-то вроде прогулки по проспекту, прогулки, не лишенной опасностей. Артур Пенн в «Маленьком Большом человеке» попытался показать, чего стоило это продвижение. Здесь уместно привести еще одну цитату:
«Было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил, значит, хорошего было больше! А велика матушка Россия!» (Чехов).
Велика не только в смысле пространства, а еще и потому, что чтит величие других народов. И не двадцать годочков, а века — по высокому человеческому долгу надо народам жить, все силы отдавая тому, чтобы не проливалась кровь невинных, чтобы не голодало население континентов, чтобы хорошего было неизмеримо больше.
И чтобы цвело искусство.
Л. Трауберг