У лестницы на линию Л женщина, обычная с виду, лет пятидесяти, в очках и темном платье, сунула ему листовку. Там было написано «Спасите Розенбергов». Он попытался вернуть листовку, думая, что за нее придется платить, но женщина уже отвернулась. Он поплелся домой, слушая ленивый голос из радио, который комментировал какой-то матч. Куча свободных мест, друзья. Заходите, досмотрите конец этого тайма и следующий целиком. Воскресенье, День матери, он аккуратно сложил листок и сунул в карман, чтобы прочесть потом.
Есть целый мир внутри обычного мира.
Он проехался в метро на север до Инвуда, до самого Шипсхед-Бэй. Там во вспышках полицейских мигалок жили серьезные люди. Он видел китайцев, попрошаек, тех, кто говорит с Богом, кто днюет и ночует в поездах, людей в синяках, со спутанными волосами, они спят, терпеливо свернувшись на плетеных сиденьях. Однажды он перепрыгнул через турникеты. Ездил между вагонами, ухватившись за тяжелую цепь. Зубами чувствовал стук колес. Иногда они мчались так быстро. Ему нравилось ощущать себя на грани. Откуда нам знать, что машинист не свихнулся? Его пробирало странным трепетом. Фонтаны бело-голубых искр из-под колес, взрывы оглушительного шипения, еще миг — и сорвется. Люди набивались внутрь, лица всех возможных видов из книги лиц. Они проталкивались в двери, висли на эмалированных поручнях. А он просто катался. В грохоте была власть и человеческая сила. В темноте была власть. Он стоял в первом вагоне, прижав ладони к стеклу. Рельсы внизу — уже власть. Тайна и власть. Лучи выхватывали из тьмы тайное. Грохот возносился до ярости, проникал в мозг и успокаивал волной злобы и боли.
Никогда больше за всю короткую жизнь, нигде на свете не доведется ему чувствовать той внутренней мощи, доходящей до визга, той потайной душевной силы, как в тоннелях под Нью-Йорком.
17 апреля
Николас Брэнч сидит в комнате, набитой книгами, заваленной документами, заполненной теориями и грезами. Его трудам идет пятнадцатый год, и порой он задается вопросом, не стал ли уже бесплотным духом. Он понимает, что стареет. Иногда не удается сосредоточиться на документе, и приходится снова и снова возвращаться к той же странице, строке, мелкозернистой детали конкретного дня. Он бродит по этим дням под жарким голубым небом, от которого сухая информация становится цветной и объемной. Иногда засыпает в кресле, его рука мнет широкий плед. Это комната старости, комната с огнеупорными стенами, заваленная бумагами.
Но Брэнч знает, где что лежит. Из стопки папок, громоздящихся до середины стены, он четко выдергивает именно ту, которая нужна. Стопки повсюду. Кругом блокноты и кассеты. Книгами заполнены высокие стеллажи вдоль трех стен, книги лежат на письменном столе, на журнальном столике и повсюду на полу. Массивный канцелярский шкаф забит документами такой давности и так плотно, что в любую минуту может произойти самовозгорание. Жар и свет. Нет никакой определенной системы в том, как он ищет здесь нужные материалы. Он пользуется глазами и руками, цветом, формой и воспоминаниями, совокупностью подсказок, связывающих предмет с его содержимым. Он вдруг просыпается и не может понять, где находится.
Иногда Брэнч оглядывается и ужасается громадности всей этой бумажной работы. Он сидит среди информационной блевотины сотен жизней. И конца не предвидится. Если ему требуется что-то — отчет или расшифровка стенограммы, что угодно, информация любого уровня сложности, — достаточно лишь попросить. Куратор реагирует мгновенно, он непоколебим в своей решимости доставить именно тот документ, который нужен в этой запутанной области исследования, полной двусмысленностей и заблуждений, политической предвзятости, систематических фантазий. Но речь идет не просто о необходимом документе, не просто о туманной ссылке на открытый источник. Куратор присылает ему материал, которого не видел никто за пределами штабного комплекса в Лэнгли, — результаты внутренних расследований, конфиденциальные досье собственной Службы безопасности Управления. Брэнч никогда не встречался лично с нынешним Куратором и сомневается, что когда-нибудь встретится. Они общаются по телефону, немногословные, будто кокаинисты, но безукоризненно вежливые — в конце концов, они собратья-книгочеи.