Глава XXXV
Комедии не будет
Окружающая обстановка в театре была как будто знакомой. Извлекая из обострённой памяти события, связанные с его околосценическими мытарствами, Константин Нестерович подспудно ощутил на себе чей-то неодушевлённый взгляд и обернулся. Вон там, справа от бельэтажа, в актёрском дубле должен был появиться и приблизиться к нему директор театра и ещё те двое в плащах. Но в зале никого не оказалось.
В следующий миг Константин Нестерович затылком жгуче почувствовал, что уже сзади, на сцене, ещё нетерпеливее его кто-то поджидает, сидя за дубовым убранным столом среди яств и щедрых подношений. Он быстро метнул свой взор в сторону предполагаемого сценического реквизита, но там также не обнаружилось ни соответствующей мебели, ни разгульного актёра Веденеева. Между тем, на пустых подмостках не имелось и никакой суфлёрской будки (просто ерунда какая-то), правда, всеми огнями щедро горела притягательная рампа.
Вдруг, и зрительный зал, и эта огромная сцена показались Константину Нестеровичу не такими уж и знакомыми. В озадаченности он невзначай подумал о тяжёлом столе, который всё время выставлялся в том или ином сюжете его приключений: таскать такой инвентарь – сколько же нужно лишних рук? Но массивного предмета он не увидел и при повторном осмотре. Сомневающийся человек взошёл по узким боковым ступенькам на сцену и направился к кулисам. Здесь он надеялся для достоверности своих воспоминаний обнаружить винтовую лестницу и, хорошо бы, четыре окованных железом сундука, но сразу за кулисами находилась невысокая двухстворчатая дверь, а сокровищным сундукам и вовсе негде было притулиться из-за малости пространства. За обитой крашеной жестью дверью начинался не длинный узкий коридор, ведущий к гримёрным комнатам, а какая-то неухоженная подсобка. Налицо выходило, что это была другая планировка.
«Видимо, перестроили, – решил молодой человек, но слепая догадка выглядела малосостоятельной, потому что перестраивать быстро у нас не умели, да и никакой перестройки просто не могло быть, – не хватило бы средств и мудрости руководства. Всё в этом театре, – как закономерно заключил жизненный правдолюб, – существовало в первоначальном виде с самого момента зарождения, и пьесы в нём разыгрывались на застоявшемся фундаменте классического прошлого. – Он свернул в сторону и обнаружил уже настоящий выход со сцены.
Вскоре Константин Нестерович обнаружил и нужную гримёрную, на двери которой увидел большие буквы «Г-Ш» и несколько успокоился: такую специфическую табличку не могли позволить в каком-либо другом театре, если, конечно, творческий художник и букворез, сделавший её, не подрабатывал на двух ставках в родственных учреждениях. На сей раз, не пытаясь идентифицировать букву «Ш» по факту аббревиатуры, молодой человек цепко, как лев, потянул ручку двери на себя и вошёл вовнутрь.
Вся старая компания была в полном сборе. Без грима, париков, в нормальной современной одежде, без каких-либо причуд трансформации человеческих лиц, постыдного интриганства и презрительного трюкачества, актёры походили сами на себя и смотрелись очень симпатично.
– Удивлены? – с хитринкой в глазах спросил карлик, когда молодой человек прикрыл за собой гэшэшную дверь.
– Чему?
– Что нынче вас не дурачат.
– Возможно.
– Но театр – это ни с чем не сравнимый мир, вы согласны?
– Если в нём играют прекрасные актёры.
– А вы сомневаетесь?
– Не хотелось бы, ничуть, – как о чём-то безвозвратно утраченном, пожалел Константин Нестерович.
– Тогда скорее займите место в ожидающем партере. Вам откроют этот удивительный мир великого лицедейства.
– Не понимаю.
– Станьте просто зрителем.
– А как же все вы, неужели я один должен сидеть в пустом и безлюдном зрительном зале, ведь я могу чего-то недопонять?
– Нет, не в пустом. Зал – это тоже целый мир, но только по ту сторону рампы. До сих пор вы были участником игры и находились в свете пронзающих огней прожекторов, теперь же взгляните на театр глазами рядового зрителя.
– И что будет, я увижу очередное озарение?
– Да ещё какое! Лишь участвовать в нём больше не придётся. Вы готовы?
– Готов, – ответил молодой человек, хотя и на чиховый миг не представлял себя пассивным созерцателем, – он просто был рождён для неостановимого действия.