Да не тут-то было. Это малокартинное убийство, совершённое вопреки ожидаемым задумкам автора сюжета, видимо, не пришлось по душе обездоленному чудовищу, которого, не спросясь, лишили банальной ласки и человеческой заботы. Оно, конечно же, сразу сообразило, что за ухом его чесать больше будет некому, и мезозойское отродье сильно возмутилось. Почти мгновенное, вслед за утоплением останков старика, вырастание его головы над поверхностью воды выразительно свидетельствовало о лютом мщении задетой твари.
Кто-то из оторопевших казаков громко вскрикнул, все одиновременно вытащили сверкающие на ярком свету сабли, но весьма драматичный конец бойни, увы, ожидал отнюдь не осиротевшего на хозяина монстра.
Сабля первого казака после амбалистого удара по голове рассвирепевшего чудовища обломилась, как сухая палка, пополам, и вояка в ужасе отринул назад.
«Хорошая, однако, механика, – уже второй раз с удивлением заметил Константин Нестерович, – становой хребет, а сабли в театре делают весьма халтурно».
Двое других казаков разудало нанесли стремительные колющие удары в грудь, что в свою очередь в пух и прах не понравилось одинокому зверю. Чудовище смертельно осерчало и, разгневанно зарычав, высунуло из воды свой мощный чешуйчатый хвост. Это был поистине веский аргумент для проведения ответной контратаки. Конец хвоста совершил хлёсткое волнообразное движение, и тела обезумевших от страха казаков отрывисто полетели в жерло водоворота, добавляя в рацион питания невиданного существа свежее разнообразие (уж с изюминкой семнадцатого столетия – это точно, правда, сам процесс приёма средневековой пищи зрителю не показали) и за ненужностью смиряя яркую освещённость сцены.
Константин Нестерович со щемящим чувством полученной досады опустился на своё зрительское место, но мощные эмоциональные переживания ещё долго продолжали клокотать в его взволнованной груди. Как средний театрал, он, кажется, понимал, что сыграно первое действие трагедии, установленной чередой закроется тяжёлый занавес, произойдёт смена декораций, и молодой человек увидит продолжение спектакля. Но продления трагедии гуманный зритель больше не желал, хотелось бы чего-нибудь комедийного, или с оттенком мелодрамы, на худой конец.
Таким образом, невольный свидетель сабельного беспредела мысленно даже представил себе увиденный акт в иной интерпретации. Сюжет развивался бы так. Трое казаков приспиченно выслушали запретные речи деда Сашки о частной собственности и, предложив ему на выбор что-либо из сундучных запасов, стали договариваться о взаимном расчёте. Артельный смотритель, не торопясь, собственноручно перебрал несколько стоящих вещичек, а затем, как бы между прочим, осведомился:
– А другу можно?
При этих его заботливых словах из воды выглянула голова чешуйчатого чудовища, и договор о дружбе и взаимной пользе был безоговорочно подписан. Весело!
Или по-другому: внезапно осиротевшее чудовище, безутешно распрощавшись со сгинувшим кормильцем, в страшном отчаянии ищет себе нового чесальщика ушей. От него по очереди, не находя никакой пользы для хозяйства, отказываются все трое казаков, и опечаленное животное уплывает вглубь умирать на груди обезглавленного тела деда Сашки. Печально!
Однако тяжёлый занавес даже не колыхнулся, предвосхищая очередную мизансцену, а окровавленное озеро вдруг, как по мановению волшебной палочки, куда-то исчезло вместе с пустой лодкой и ладьёй с четырьмя сундуками, проследить за которыми сразу так и не удалось. Зритель безотрадно подумал об исчезнувших сокровищах, но тут же его внимание было отвлечено каким-то грохотом за кулисами.
Наковалисто цокая подкованными конскими копытами (и, судя по звуку, явно не золотыми), на сцену выехала чёрная пролётка со старинным кучером на высоких козлах. Сзади него в качестве пассажира сидел никто иной, как гуляка и бабник Веденеев. Колёса пролётки стучали по настилу сцены, как по заправской дорожной мостовой, а важный господин придерживал в руках трость и как бы порывался ею в разнотыках поторапливать своего возницу.