«Мрамор или гранит», – предположил следопыт.
Вдруг массивная плита самостоятельно и без какого-либо лязга отошла в сторону, и за ней открылся новый, более освещённый простор. Константин Нестерович, не рассусоливая, шагнул и в эту влекущую пустоту, про себя, непременно, отметив, что обнаруженная плита была всё-таки гранитной.
Непрестанный свет вокруг проливался ниоткуда, поэтому, напрасно пошарив глазами по всему трёхмерному пространству и не найдя явившемуся излучению первопричины, бывший узник не стал уж так напорно анализировать проявления световой теории. Вряд ли она могла стать непреодолимым препятствием на важном перекрёстке выбора пути к обретаемой свободе. Только воля волей, а расцветающая душа искателя приключений вновь рвалась за зияющие горизонты пробуждённой мечты. Будущее раздирало глаза нового Вавилона.
Впереди начинались каменные ступеньки. Это был путь без ответа. Собственно, они вели вниз, и там, внизу, лежала тайная сфера неизвестности. Механически Константин Нестерович стал считать преодолеваемые ступени, чтоб хоть как-то разнообразить двигательную функцию мышц и абсолютно не задумываясь о происходящем. После сто тридцатого шага, не сделав необходимого разгибания, его ноги оказались на затверделой горизонтальной поверхности. В новоявленном пространстве не обнаруживалось ни стен, ни потолка, только всё тот же, исходящий ниоткуда, призрачный свет надежды: может быть здесь?
Идти пришлось недолго. Над самой головой маленьким окошечком забрезжил солнечный накал, с каждым шагом наваливая на ступающего вперёд человека воздушную бездну голубого неба. Было ли это вместилище всего света или лишь краешек солнечного диска, оценить позитивно не удавалось, так как в ограниченном подземелье было бы не суметь примостить всё колоссальное светило. Его живые блики вовсю играли пёстрыми зайчиками, легко меняя спектр оттенков и представая намного вылощенней недавно развеянной темноты.
Диковинное окошечко со светом не размещалось в куполе пространства, а как бы висело в воздухе. А воздухом было такое же свободно висящее небо. Разрастаясь по мере приближения к нему почти в геометрической прогрессии, это небо вскоре распахнуло свои флюидные любящие объятия и раже прижало к своей пылкой груди вошедшего сына. Окошко тут же превратилось в воздушную ширь без видимых границ, а в душе молодого человека пролилась желанная нега.
«Как чудесно пахнет свежий воздух, – подумал Константин Нестерович, вдыхая заждавшейся грудью запасы живительного кислорода, – но из какой же башни можно было совершить столь многоступенчатый спуск?»
Чтобы рассеять смутные домыслы и до отказа обрести свободу действий, следопыт тут же умножил в своём уме сто тридцать ступенек на двадцать сантиметров, на которые по очереди с каждым шагом уходили вниз его ноги, и получил примерно двадцать шесть метров высоты, что выглядело очень странно. Константин Нестерович отчетливо помнил, что, когда городовой ввёл его в здание, где ему предстояло так выносливо переносить своё заключение, они вошли туда сразу, с улицы, не проносясь на высоту девятиэтажной башни в лифте улучшенной конструкции. Да и земля ли это ещё?
Вокруг зеленели плотные кусты цветущих акаций, заросли древовидного папоротника и чертовски ванильно пахло полынью. Обильное разнотравье одухотворяло дикую природу, но отнюдь не успокаивало сомнений проникшего в этот мир красоты. Прежнего города подле не было и в помине, как и никакой чёткой приметы, указывающей на близкое человеческое жильё. Константин Нестерович пребывал в оторопи. Неужели его выход с высоты – всего лишь хитрый постановочный трюк? Но кто же мог устроить эту витиевато сплетённую топалку, какая арендная плата причиталась за такое всепоглощающее пространство? Разве кто-то вправе ни за понюх табаку всего за сто тридцать ступенек, лишить горячего патриота его любимого города. Смотреть вокруг стало невтерпёж уныло.
Когда же небесное светило, иссякнув в дневном сиянии, стало присаживаться к далёкому горизонту, а небо печально сереть, сомневающийся путник находился уже в том скомпенсированном состоянии, когда о предстоящем ночлеге приходится думать, как о колыбели начала всей жизни.