Константин Нестерович, в душе которого теперь звучали лишь минорные ноты, уже не имел ни малейшего желания анализировать происходящее. Болтливый старик разбередил его едва зажившие раны. В потревоженной памяти мечтательного служащего, как из зазеркалья, начинали всплывать фрагменты недавно виденного сна. Молодой человек несколько колебался от запоздалого анализа этих нетленных воспоминаний, исключая из них самые неприятные и весьма болезненные на ощущения, но предпринять радикальных действий никак не отваживался.
– В современности, сами знаете, – продолжал, между тем, Маркел Антонович, – на денежных людях, как и в старину, всё меценатство и держится. Где-то больным детям и старикам обездоленным помогут в трудном положении, где-то редкий памятник прошлого от надругательств оберегут, а где и от старого дома направят стороной многотонный бульдозер. Пусть стоит да радует.
Как говорится, меценатство – буржуазный пережиток, а мы за то, чтобы его ростки набирали силу, дабы покровительство и милосердие не стали в диковинку. И подобный фонд не просто первая ласточка в благородном деле, а фундаментальная подвижка в сохранении человеколюбия и доброты.
– Значит, вам знаком этот фондовый дом? – сорвалось с невыдержанных уст Константина Нестеровича.
– Знаком. Сколько раз мимо хаживал, да память налаживал.
– Было что вспомнить?
– Я вот что вам раскрою, молодой человек. В жизни мы часто спешим, гоним по вертикали, всё норовим от малого к великому без затрат, без напряжения, порой и целой эпохи не замечаем. Только мимо такого домишки пройдёшь, нет да нет, а к истокам своего праведного существования и воротишься. Нестареющая память, знамо дело, и есть самое дорогое в человеческой жизни. Без памяти в будущее не заглянешь и будешь, как малый грудной ребёнок, только барахтаться в своём настоящем. Память, она опытом всех прошлых племён в нас, ею мы и сильны перед грядущим.
– А как насчёт того, чтобы снова побывать на Второй Мясницкой улице? – проникая мыслями уже в самые укромные уголки этого грядущего и вешая на шляпку забитого в твердь времени гвоздя дырявые ползунки человеческой акселерации, поинтересовался Константин Нестерович. – Ну, скажем, завтра, просто возьмём, да и забредём вместе на старую улочку. Вам память освежить, а мне любопытство удовлетворить.
– Интересуетесь всё-таки не зря, раз меня сватаете.
– В общем-то, да. В одиночку и скучно, и рассказов ваших о прошедших временах не мешало бы послушать.
– Рассказать – это можно, не велик секрет. Я вам о детстве своём да обо всех катаклизмах, что посчастливилось пережить с тех пор и до сегодняшнего дня, с большой охотой порасскажу. Глядишь, и мысля какая полезная в голову придёт.
Вот вы упомянули о чём-то ценном, а ведь западёт, и в затык искать возжелаете под игривое настроение? Мало ли на белом свете недурственных сокровищ в целом порастолкано?
– Сокровищ?
Но Маркел Антонович ни на волос не хитрил, и этот тезис являлся чистой и доброкачественной импровизацией с его стороны:
– А, знаете, так всегда бывает: начнёшь слушать о царе-горохе, закроешь нежно глаза и, бац, будто в том невозвратном времени сам очутился. Только немного умнее своих предшественников, грамотнее, ну и увёртливее, конечно. Сокровища же всегда начинают грезиться, когда речь о царе-горохе заходит, согласны?
– Ну, а вы об этом складно поведаете?
– О царе горохе-то?
– Да.
– Не сомневайтесь, – обнадёживающе успокоил его Маркел Антонович, – в моём детстве умели хорошо сказки сказывать, так что байку расскажу, всё, как было, покажу.
Константин Нестерович умилённо посмотрел на своего почтенного собеседника. Прибаутки и рифмовки, как торчащий зад, засунувшего для маскировки в песок голову страуса, выдавали в нём того самого графского отпрыска, Маркела Антоновича Томина, с которым он недавно бродил по запутанным закоулкам приключенческого сна. Однако ядрёный орешек этот старик, так ни одним лишним словом и не проговорился.
Чтобы раскусить тонкую игру затаившегося авантюриста, а, может быть, с пользой уладить первоначально задуманное, оставалось главное: с полным энтузиазмом и как можно скорее отправиться в далекоидущее путешествие на Вторую Мясницкую улицу. По сути, наличие наторелого проводника, который так великодушно отказывался от графского родства, успокаивало, но не защищало от непрошенной неудачи. Довериться же ему в дальнейшем было хорошим поводом для восхождения на вершину мечты, от непреднамеренного падения с которой не был застрахован никто.