Ночь была прекрасной. Окружавшие со всех сторон жильцы дома, в котором проживал Константин Нестерович, как по взаимной договоренности, не прыгали под быструю мелодию эстрадного хита, не выясняли бюджетных и генетических проблем с помощью бьющейся кухонной и другой утвари, не ржали, как свадебные жеребцы от полученной порции эко-овса, и не злоупотребляли горькой под неприхотливую пьяную болтовню, дабы необдуманно не возбуждать свои драгоценные печени тяжёлым суррогатом рыночной экономики. Даже рукастый Юрик, сосед из двадцать четвёртой квартиры, недавно купивший навороченный японский (или вьетнамский) мотоцикл с коляской и временно производящий его качественную регулировку прямо на дому, не заводил сорокасильный мотор, не клацал без дела хромованадиевыми гаечными ключами и, вообще, будто бы растворился в повальном вакууме всеобщей тишины вместе со своим железным конём.
Можно было предположить, что и в многоканальном телике всё соответствовало тезису элитарного искусства, не потому ли, пролив чувственные слёзы над мудрёным сюжетом любви богатых и бедных и умирая от досады, что не вытанцовывается пообщаться тет-а-тет с милой кинозвездой зарубежного экрана, все соседи-сограждане так уверенно и сохраняли гробовое молчание, предопределяя удачный сон нашего героя.
Ни шального гласа, ни чувственного воздыхания, но тишина и настораживала. Своей скрытой природной анормальностью уж в первую очередь. Вырванный ею со всеми потрохами из привычного ночного напряжения, мечтатель лежал на подушке лицом кверху, в нетерпении смежив залипалы-веки, и никак не мог победить елейный покой затаившегося дома своим здоровым «сокровищным» сном. Он даже не вздрогнул, когда скрипнула половица в квартире над головой, хотя это мог быть всего лишь домашний кот, спрыгнувший с мягкого дивана на поле ночных странствий. Не хватало нормального писка шустрых мышей. И нестойкого шума, навеянного одним-то прыжком, было явно слабовато, чтобы тут же бездонно и беспробудно заснуть до первых петухов. Как ни странно, но тишина начинала тяготить.
Константин Нестерович для пользы дела стал вспоминать все популярные книги о Разине, которые он когда-либо прочитал или видел на книжной полке в библиотеке. К ним же он наудалую присовокупил и научно-познавательные книги о том смутном времени, и художественные кинофильмы, пусть и без упоминаний об отечественном герое, но в соответствие эпохе, – только бы проникнуться необходимым чувством тогдашней бытности.
Опасная и давящая обстановка царского гнёта, будто в железные тиски, затягивала мечтательную душу лежащего на экспериментальном ложе опытника, безжалостно рвала её на малые сердечные кусочки сострадания, пробуждая несшибаемую веру в светлое будущее (если бы пришлось мужественно вступить в справедливую борьбу за него), но приятный человеческий сон почему-то не приходил.
Только в двенадцать ночи, когда в тёмном подъезде бездомный Барсик громко ударил по заблудшим кошечкам, и те истерически стали взывать от удовольствия на всю округу, наступило решающее облегчение, спал спазм напряжённой тишины, и Константин Нестерович начал хронически впадать в сонную прострацию.
Долго он ничего не мог разобрать – не было чётких очертаний. Ржущие кони, бегущие в сутолоке люди, яростные взмахи кривых сабель и множество истекающей воды, от чистой родниковой до густо окровавленной, по самые края наполнили картину его самобытных видений. Перед взором ночного зрителя стройной чередой происходил справедливый раздел чужих земель, совершались чартерные морские походы за иноземными товарами, бились в жаберных сетях толстые волжские осетры, и крупным планом маячила мрачная пеньковая петля, затянутая на чей-то бычьей шее.
Любопытный рыскальщик всюду искал Разина, но не находил. В своих неодолимых трудах засланному разведчику приходилось проноситься по всему бассейну Нижней Волги, исследовать степной Яик, затем опускаться по дыбящимся волнам Каспийского моря до берегов далёкой Персии, бороздить дельту Белой реки, ретиво толкаться в рыночной толчее местных городских поселений, но казачий атаман нигде не попадался.
Целевые дни во весь карьер сменяли друг друга, рисуя яркими событийными красками огромное полотно прежней жизни, называемой казачьей вольницей. Были громкие победы и досадные поражения, гульбища и пожарища, незаживающая боль потерь и скоротечная безоглядная любовь будущих вдов.
Всё требовало присутствия Разина, как сухой порох огня, ждало его личного участия верным словом и острой саблей. Глаза людей горели злой преданностью к своему атаману, но он незримо ускользал от постороннего взгляда, решая где-то поодаль и вовсе неподалёку свои полководческие задачи, отнимая дворянское добро и лишние их привилегии, и занимая с войсками большие и малые города. Разин существовал, действовал, но оставался в семнадцатом веке, не желая предстать во всей гордой стати посланцу двадцатого.