Через четверть часа Изу привел меня в здание школы, и мы вошли в большой зал, переполненный народом. Я увидел людей, которые, если судить по одежде, принадлежали к разным слоям населения. Лица у всех были ярко выраженного еврейского типа. Меня поразило, как много в зале стариков с длинными белыми бородами. Похоже было на то, что я попал в молельню или дом для престарелых. Что я мог сказать этим людям? Когда мне дали слово, я все еще всматривался в белые восковые лица стариков, сидевших в первых рядах. Их морщины и глубокие грустные глаза напомнили мне о длинной и скорбной истории этого народа. Я стал вспоминать эту историю, ее трагические вехи, начиная с Египта и Вавилона, после разрушения Иерусалимского храма римскими легионерами. Изгнание. Потом рассеяние… Я вспомнил средневековую Испанию и костры инквизиции. Перейдя к более поздним временам, я вспомнил погромы царского режима. Наконец я перешел к новейшей истории, к победе Гитлера в Германии и нацистским лагерям смерти: Освенциму, Бухенвальду, Треблинке. Я видел эти лагеря вскоре после окончания войны. Я рассказал своим слушателям и о восстании в Варшавском гетто, и о многих других ужасных событиях, которые произошли в странах, оккупированных гитлеровцами.
В зале стояла тишина. Люди слушали затаив дыхание. Я хотел говорить сжато, но неожиданно моя речь получилась длинной и взволнованной. Я напомнил и о том, что произошло у нас во время фашистского засилья. Я рассказывал все то, что эти люди знали и без меня и, конечно же, лучше меня. Тем не менее они внимательно слушали. Я напомнил им об их собственных горестях, и мой, может, не очень связный рассказ взволновал многих. Я увидел слезы на глазах слушателей. Я увидел древние, высушенные годами и страданиями лица, по которым текли слезы…
После моей речи из первых рядов встал длинный, высокий и сутулый человек и подошел к эстраде. Пожав мне руку, он попросил разрешения сказать несколько слов. Потом, не ожидая моего ответа, повернулся лицом к залу.
— Речь кандидата была хорошей, — начал он спокойным и даже несколько задумчивым тоном. — Благородная речь. Он говорил от всего сердца. Он напомнил нам длинную и трагическую историю нашего народа, наши постоянные беды и несчастья. Он заставил нас плакать…
Зал утвердительно загудел, и даже послышались аплодисменты. Тогда оратор обернулся ко мне и, уже глядя только на меня, продолжал:
— Мы, конечно, могли бы голосовать за вас. Все мы, сколько нас собралось в этом зале, могли бы голосовать за коммунистов. Но ответьте мне, дорогой товарищ кандидат, ответьте на мой вопрос: как можем мы голосовать за вас? Ведь мы торгуем мануфактурой. А вы собираетесь отобрать у нас лавки. Вы хотите, чтобы вся торговля была в руках государства. Мы торгуем ситцем. А вы хотите, чтобы ситцем торговало государство. Мы продаем гвозди и посуду. А вам нужно, чтобы только государство продавало гвозди и посуду. Мы хотим держать корчмы и кофейни. А вы хотите, чтобы все кофейни и корчмы принадлежали государству. Вы хотите одного, а мы другого. Как же нам договориться? Если вы хотите, чтобы государство покупало и продавало все на свете, чем же станем заниматься мы? На какие средства прикажете жить нам?
И словно глубоко огорченный таким неразрешимым противоречием, оратор вздохнул и добавил:
— Вот это вы нам и объясните, товарищ кандидат… Если только вам удастся найти объяснение…
Я был рад, что дело ограничилось риторическим вопросом. По-видимому, этот коммерсант не решался пойти дальше. Он боялся. Я уже знал, что в городе жил страх: тут не последнюю роль сыграл и темперамент товарища Цигэнуша. Задав мне вопрос, оратор снова повернулся к залу и продолжал свою речь. Теперь он словно забыл о моем присутствии и обращался только к публике. Он то повышал, то понижал голос. И все время жестикулировал. Что-то было в нем от профессионального оратора, такие жесты, такую манеру говорить я часто встречал в судах, в парламенте.
— Как зовут этого человека? — спросил я Изу Розена.
— А вы разве его не знаете?
— Нет.
— Неужели вы даже не слыхали о нем? Ведь это же Сами Гольд — знаменитый оратор Сами Гольд. Если б он родился в Англии, он, вероятно, затмил бы всех ораторов палаты лордов. Быть может, там он стал бы вторым Дизраэли. Но он родился в Телиу… А когда человек рождается в Телиу, это все равно что родиться в диком лесу или в пустыне.
Имя Сами Гольда мне ничего не говорило. Это была местная знаменитость. Люди слушали его с большим вниманием, я бы даже сказал, с благоговением. Но когда он кончил, слово взял Изу Розен. И без всякого почтения набросился на знаменитого местного оратора. Он ругал его последними словами, называл мелким буржуа и пособником акул капитализма. Публика внимательно слушала и речь Розена. И когда он кончил, ему тоже аплодировали. Люди, сидевшие в зале, боялись. На их лицах было написано, что они живут в постоянном страхе. Они знают, что такое страх, но не всегда знают, кого нужно бояться.