Пока он пьет кофе, я говорю:
— Насчет ваших финансовых дел мне все ясно. Ни один честный человек — разумеется, в буржуазном понимании этого слова — не может вас ни в чем упрекнуть. Но… с точки зрения вашей нравственности, дело как будто обстоит несколько иначе. По-моему, ваше лицо мне знакомо: я, кажется, не раз встречал вас в бухарестских ресторанах и всегда в обществе хорошеньких женщин.
Он страшно польщен. И поскольку он теперь убежден, что уже завоевал мое уважение, сразу же признается в своих грехах:
— Ах так! Значит, вы обратили внимание? Да, признаюсь: мне всегда нравились женщины. В молодости я предпочитал женщин постарше. Теперь, когда мне под шестьдесят, я полюбил совсем молоденькую. Жена давно об этом знает — ей рассказали наши общие знакомые. Таковы люди — ничего не поделаешь, любят посплетничать… Когда я прихожу домой, жене достаточно только взглянуть на меня, и она сразу же все понимает:
— Ты опять ходил в кино с девчонкой?
— Я не был в кино, мадам. Я не видел никаких девчонок.
— А почему у тебя такой озабоченный вид?
— Дела…
— Какие дела? Вот уже двадцать лет, как ты не занимаешься никакими делами. Я ведь тебя хорошо знаю, старый ловелас. Тебя сегодня видели в кино «Скала».
— Не был я в кино!
Но однажды она сама увидела меня на улице с девчонкой. Вечером началась сцена:
— Надеюсь, теперь ты не станешь отпираться? Сегодня я сама тебя видела с девчонкой…
Я молчу. А жена хватает со стола тарелку, и я, не мигая, смотрю уже не на жену, а только на тарелку, чтобы успеть нагнуться, когда она запустит ее в мою голову. И точно: она бросила тарелку, я нагнулся, и тарелка угодила в зеркало. Зато моя голова осталась цела. Я встал и крикнул:
— Ах, так!
И схватил со стола вазу. Вы спросите: чем провинилась ваза? Но я и не думал ее бросать. Я хотел только напугать свою супругу. И мне это удалось. Жена сразу сбавила тон:
— Неужели ты мне изменил?
— Изменил не изменил, — говорю я, — какое это имеет значение? Ну и что, если даже я тебе изменил разок?
— Но почему? Я ведь тоже женщина…
Тут я не удержался и сгоряча сказал ей что-то оскорбительное. Она заплакала. Она плакала так долго и так сильно, как будто умер наш сын, который учился в Париже и которого мы не видели уже четыре года. Мне стало стыдно. Я попытался ее успокоить, и в конце концов мне это удалось. Мы помирились и весь вечер говорили о нашем сыне, о том, как будет хорошо, когда он вернется домой, как мы подыщем ему невесту и так далее. Мы тут же перебрали всех знакомых и всех возможных невест. А на другое утро, выйдя из дому, я сразу направился в цветочный магазин и послал жене корзину живых цветов…
— И с тех пор вы остепенились?
— По правде сказать, дня три я был очень добродетельным супругом. Но потом… Потом я снова взялся за свое. Ничего не поделаешь — таков человек…
Таков был Майер с моноклем… Особенно запомнился он мне в ту суматошную пору, которая называлась в лагере «приезд комиссии». В руках этой комиссии, прибывающей обычно из Бухареста, находились ключи от ворот лагеря. И как только становилось известно, что очередная комиссия уже назначена и собирается в путь, в лагере появлялись какие-то агенты, уверявшие, что они уполномочены вести переговоры об освобождении некоторых лиц, разумеется за соответствующую мзду. И начинались торги. Они велись обычно в комнате одного из заключенных, который якобы тоже был доверенным лицом. У дверей этой комнаты всегда стояла небольшая очередь. Одни входили, другие выходили. У одних веселые, радостные лица — они договорились. Другие выходили удрученными — от них потребовали больше денег, чем они в состоянии дать. Пятьсот, восемьсот тысяч лей. Даже миллион.
Помню, как Майер с моноклем удовлетворенно потирал руки — он договорился. Его освободят.
Я спросил:
— Сколько это вам будет стоить?
— Сколько? Ничего. Ни одной леи.
Вечером я узнал, что Майер договорился уплатить восемьсот тысяч лей. Я спросил:
— Вы сказали, что это вам ничего не будет стоить, а другие уверяют, будто вы обещали восемьсот тысяч…
— Клянусь, лично мне это не будет стоить ни леи.
— Значит, деньги заплатит ваша жена?
— А ведь про нее я вам ничего не говорил. Я только сказал, что лично я не дам ни леи.
И Майер с моноклем весело рассмеялся. Он был счастлив. Однако, как всегда, он ни в чем не был уверен и, встретив одного из моих друзей — журналиста, спросил: