Я делаю вид, что читаю заявление, и, чтобы отвязаться от Майера, говорю:
— Дело не только в заявлении. Многое зависит от того, какое впечатление вы производите на членов комиссии.
Майер с моноклем бледнеет. Это новое осложнение, о котором он не подумал.
— Почему вы меня пугаете? Вечно вы меня пугаете.
— Я вас не пугаю. Но судите сами: члены комиссии — это чиновники, преданные нынешнему режиму. Видимо, они заведомо настроены против всех, кто содержится в лагере. И вот являетесь вы, хорошо одетый, тщательно выбритый, надушенный, да еще с моноклем. Вряд ли это произведет хорошее впечатление. Они решат, что вам здесь не так уж плохо, и оставят вас в лагере. Вашу внешность, особенно монокль, они могут расценить как признак самодовольства и даже нахальства. Если вы со мной не согласны, спросите господина Никушора, который сочинял вам заявление…
— А вы не хотели бы пойти вместе со мной к господину Никушору? Мы смогли бы обсудить это дело втроем.
— Хорошо.
Когда мы пришли к Никушору, там сидело несколько человек, бывших депутатов и министров, и шел горячий политический спор. Я поднял руку и сказал:
— Прошу прощения! Вы не могли бы оставить на время политику и высказать свое мнение по одному интересующему нас вопросу. Дело касается нашего друга Майера с моноклем. Господин Майер — ваше слово.
Присутствующие выслушали Майера, но мнения разделились. Одни считали, что монокль Майера может произвести дурное впечатление, другие, наоборот, уверяли, что именно монокль его и спасет.
Майер внимательно слушал прения сторон и все больше бледнел.
Слово взял один журналист:
— Мое мнение следующее. Основной аргумент господина Майера состоит в том, что он не инженер Майер, а Майер с моноклем. Но как же он сможет настаивать на этом, если он явится без монокля? А вдруг какой-нибудь член комиссии скажет: «Вы Майер с моноклем? Но я не вижу никакого монокля!»
Майера бросало то в жар, то в холод:
— Вы правы. Но ведь и господин Станку прав. С моноклем я могу показаться нахалом. А без монокля я — уже не я. Что же мне делать? Ради бога, скажите, что мне делать?
Никушор:
— Во-первых, дайте нам всем высказаться. Вы прервали меня на самом интересном месте. Слушайте. У меня есть предложение, которое может вас спасти, — вы не будете выглядеть нахалом и вместе с тем сохраните свою индивидуальность, то есть монокль. Итак, вы держите монокль в руке и делаете скромный жест, который заставит членов комиссии обратить внимание на ваш монокль. Внимание! Сейчас я вам покажу, как это нужно сделать…
Никушор вышел из комнаты, постучал в дверь, снова вошел, низко поклонился и сказал:
— Здравия желаю, господин председатель комиссии. Я не инженер Майер. Я Майер с моноклем. — И тут он сделал изящный жест рукой, в которой держал спичку. — Вот так вы и должны войти, держа в правой руке монокль.
— Спасибо. Я понял.
— Вы не забудете?
— Разве я идиот?
— Вы не идиот, конечно, — сказал другой журналист, — но вы ведь будете волноваться, поэтому не исключено, что в последний момент у вас все это вылетит из головы. — И обратился к Никушору: — А что, если нам устроить репетицию?
— Гениальная идея, — поддержал кто-то из присутствующих.
Майер с моноклем согласился. Он вышел, потом постучал в дверь и, открывая ее, споткнулся о порог. Он был так взволнован, что чуть не упал. Пришлось повторить все сначала.
Кто-то сказал:
— Вот видите? Это не так просто, как вам казалось. Если вы уже сейчас спотыкаетесь, когда в комнате сидят ваши друзья, что же будет, когда вы увидите господ из комиссии? Попробуйте еще раз.
Все присутствующие устроились поудобнее на койках и стульях. Началась репетиция. Мы старались выглядеть серьезными, но всех нас душил смех. Репетиция продолжалась часа два. Все устали, а больше всех, конечно, сам Майер с моноклем. Кончилось тем, что он попросил отложить репетицию на завтра.
В одной только нашей секции лагеря было около трех тысяч заключенных: демократы, евреи, обвиняемые в экономическом саботаже, легионеры. И каждый из этих трех тысяч написал пространное заявление для комиссии. Несколько человек, попавших в лагерь за спекуляцию, и профессор Флориан — единственные обладатели чистой бумаги, продавали ее по 20 лей за лист. Заключенные покупали по нескольку листов: надо ведь было сначала написать черновик заявления, а потом переписать его набело. Сочинив свое заявление и старательно его переписав, почти каждый замечал, что он пропустил нечто очень важное, и вся работа начиналась сначала.