Тишина стояла недолго. Неожиданно справа от меня земля разверзлась, словно в ней открылась дверь. И я увидел яркий белый свет. А в нем моего отца. Он был печален, как тогда, когда я видел его в последний раз. И руки его были такими же белыми, восковыми, как тогда. Но мне казалось, что ногти выросли. Выросли борода и усы, как будто он давно уже не стригся и не брился. Он долго смотрел на меня, потом сказал!
— Вот ты и пришел…
— Да, отец.
Он снова посмотрел на меня. Он вглядывался в меня пристально и нежно. Потом сказал:
— Они похоронили тебя босым. Они забрали твои ботинки. Твою одежду они тоже забрали.
— Это неважно, отец. Здесь не холодно. И ведь здесь нет ни шипов, ни колючек.
— Да, — подтвердил он, — холод остался там, наверху. И все шипы остались там. — Покачав головой, он добавил еще несколько слов о том, о чем я сам не подумал: — И голод, мой мальчик. Голод тоже остался там, на земле.
— Да, — согласился я. — И голод остался там.
— Ты очень печален, мой мальчик, — сказал отец.
— И ты тоже, отец. А я-то думал, что здесь нет печали.
— Есть… есть… Вставай, я поведу тебя к нашим родственникам.
Я встал. Я чувствовал себя легким как тень. Отец взял меня за руку. Рука его была ледяная. Впрочем, мои руки тоже были холодны как лед.
Земля словно разверзлась перед нами, и мы пошли, держась за руки, по просторному тоннелю, окутанные белым серебристым светом. Оглянувшись, я увидел, что позади нас словно бы опускается черный занавес и все погружается во мглу… Так мы шли довольно долго, пока не пришли в какое-то место, которое мне показалось огромным, как целый мир…
У мира нет границ…
У мира нет границ…
У мира нет границ…
И вдруг я увидел маму. Волосы ее были похожи на сноп свежескошенной соломы. И глаза ее были такими же зелено-голубыми и прозрачными, какими я знал их когда-то. А руки белые-белые, с длинными тонкими пальцами. Мама посмотрела на меня. А я все еще смотрел на ее руки и вдруг увидел, что на них совсем нет мозолей. Она тихо подошла ко мне, обняла и нежно поцеловала в губы. Но губы ее были ледяными. И мои губы были холодными как лед. Когда она целовала меня, я даже не почувствовал ее дыхания. Она тоже, как видно, не ощутила моего дыхания. Никто из нас не дышал. И все же я почувствовал порыв, от которого содрогнулось все мое существо. Мама заговорила первой:
— После того как я тебя родила в поле, под дождем, я дала тебе грудь… Целых два года мне пришлось кормить тебя грудью… Я дала тебе жизнь. Теперь я даю тебе смерть.
Я низко поклонился матери. Так низко, как никогда не кланялся там, на земле.
И вдруг я увидел у ее ног голого младенца. Он не плакал. Он играл. Он считал свои пальцы, в этом состояла вся игра: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Досчитав до семи, он сказал:
— Я жил на свете семь дней…
— Ты узнаешь его? — спросил меня отец.
Младенец сказал:
— Как он может меня узнать? Я родился и пришел сюда еще до того, как он появился на свет.
Я спросил:
— А где же я был до того, как появился на свет?
— Ты был во мгле. Многие так никогда и не появляются на белом свете. Они навсегда остаются в вечной мгле.
— Им не скучно там?
— Нет. Они не знают, что такое свет. Поэтому им не скучно. Им все равно.
Мама сказала:
— Вот кроты, например, они не любят солнца. Они не в силах прогнать его с небес, и потому роют себе глубокие норы в земле. Кроты чувствуют себя хорошо, только зарывшись глубоко в землю.
Мой брат Алексе сказал:
— Сейчас придет дедушка. Ты ведь его никогда не видел.
Я оглянулся. В луче серебристого света появился дедушка. Он был точь-в-точь таким, каким я себе его представлял. И я подумал: «Вот таким стал бы и я в старости, если б дожил до его лет».
Потом появился другой мой дедушка, из Кырломана, тот, которого я знал, со своей длинной желтоватой бородой. А за ним и наша суровая бабушка. Потом появился дядя Тоне. Все наши умершие родственники пришли повидать меня. Родственники, которых я знал при жизни, и те, которые умерли задолго до моего рождения, еще до того как я появился из мглы. Я сказал отцу: