На Каля Викторией всегда, царило такое оживление, что мне казалось, будто я в Нью-Йорке — там, наверное, происходит то же самое… Америка!.. Было время, когда я всерьез подумывал о том, чтобы эмигрировать в Америку и заняться кинематографом… (Когда ты молод, тебя осеняют самые абсурдные идеи, самые невероятные желания. Хорошо, что я уже немолод! Хорошо? Да, разумеется! А разве я не согласился бы снова стать молодым?)
В потоке поблескивающих лаком автомобилей попадались еще и извозчики. Они гордо восседали на козлах в длиннополых армяках из голубого бархата, подпоясанных широкими кожаными ремнями; на головах — картузы с блестящими козырьками, точь-в-точь как у русских ямщиков. (Впрочем, среди них и было много русских.)
— Мишка! Свободен?
— Так точно, барин.
— Тогда скорее — на шоссе. В ресторан «Флора».
— Но-о!..
— Скорей!.. Скорей!..
Все торопились. Торопились поесть. Торопились выпить. Торопились любить. Торопились обманывать друг друга. Торопились даже умирать: кладбища были изрыты свежими могилами. Свежими могилами, в которых гнили новые мертвецы…
Все эти люди на Каля Викторией принадлежали к так называемому хорошему обществу. Высокопоставленное общество столицы. Я видел, как жило это общество. Я не задавал себе вопроса о том, на какие средства жили эти люди. Я и так знал, чем они занимаются. Я томился убожеством и пестротой жизни. Может, я и сам был не прочь попасть в это общество? Возможно, что так. Но мне стыдно было в этом признаться даже самому себе.
Осень… Длинная бухарестская осень. У нас в Омиде осенний ветер приносил в село запах ржаных полей. Осенью на косогорах вокруг села в раздумье сидели грачи. Здесь, в Бухаресте, осенний ветер приносил только тяжелые запахи разлагающихся нечистот со свалок и из застоявшихся каналов грязной речки Дымбовицы.
— Иван! Свободен?
— Свободен, барин!
— Тогда скорей, к Миновичу!
Вилла Миновича находилась в конце шоссе Киселева, неподалеку от Бэнясы. Я добирался туда пешком за полтора-два часа, даже если шел медленно, не торопясь. А я никогда не торопился, потому что никто меня не ждал. На башне виллы Миновича висели серебряные колокольчики. Колокольчики звенели даже от слабого дуновения ветерка. (Хозяин виллы давно умер. Но вилла стоит и поныне на прежнем месте, и, когда поднимается ветер, колокольчики по-прежнему звенят. Но кто станет теперь наслаждаться их звоном? Мы все так торопимся.)
В те времена, которые кажутся мне теперь такими далекими, как будто все это происходило в другом веке, я часто испытывал грусть, одиночество. Работал я тогда только по ночам. Я писал… Меня мучило желание писать что-то совсем другое, не то, что приходилось. Но что? Я и сам не знал. Я исписывал кипы бумаги. На одних листах я писал стихи, на других прозу. И то и другое приносило мне тайное страдание. А иногда мне казалось, что я обладаю талантом живописца, как мой покойный двоюродный брат художник Янку Брэтеску. И тогда я начинал малевать на картоне карандашом или красками различные рисунки — пейзажи, портреты знакомых, целые композиции. Потом я вдруг вспоминал великих мастеров живописи, картины, которые видел в галереях или на репродукциях. Кому нужна моя пачкотня, если есть на свете произведения великих мастеров? И меня охватывало отчаяние, и я уничтожал свои рисунки. А на другой день начинал все сызнова. (Все можно начать сызнова, но только не жизнь, только не человеческую жизнь.)
— Ты сумасшедший! — кричала мне квартирная хозяйка, вдова Зэвораш. — Зачем ты портишь себе глаза по ночам писанием всяких глупостей? Весна пришла… Разве ты не видишь?
— Да, мадам Зэвораш, кажется, пришла. Быстро бегут дни, недели, месяцы — вот и пришла опять весна.
— Что же ты все еще торчишь в комнате? Вспомни, что ты мужчина, а не монах.
— Что же мне делать, мадам Зэвораш?
— Что делать? Меня ты сторонишься… Ну что же, найди себе девчонку и отведи ее на пустырь! На нашей улице полным-полно девчонок, а ты тратишь время на какую-то писанину и на табак. Все торчишь в своем чулане и куришь. Ты скоро превратишься в копченую воблу! Табак убьет тебя!
— Но ведь что-нибудь в конце концов должно же меня убить. Пусть это будет табак.
Я и в самом деле стал много курить. Чем дольше я жил в городе, тем чаще я часами плавал в табачном облаке. Я плыл по волнам, это было главное, но я совсем не знал, куда мне плыть…
Проходя по Каля Викторией, я остановился у чугунной решетки королевского дворца и стал смотреть, как сменяется караул. Вдруг кто-то положил сзади руку мне на плечо, и я услышал знакомый голос: