— Пожалуйста! Угощайтесь! Угощайтесь, дорогие гости, сколько вашей душе угодно, — пропел король поэзии. — Угощайтесь, пока не утолите свой голод…
И Мельхиседек роздал всем, начиная с самого маэстро, по одной маслине и по одному ломтику хлеба.
Принимая угощение, поэт сказал:
— Маслины! Маслины с южных островов, которыми владели мои прадеды… Хлеб! Он выращен в поместьях, которыми владели мои деды… Несметно богат был род Балканских, таким он и остался…
Поздно вечером, когда мы наконец собрались уходить, поэт неожиданно подарил мне кусочек красного стекла, который он держал в кармане. Я поблагодарил его, а поэт пропел страстно-убежденным и счастливым голосом:
— Это рубин! Он стоит миллионы! Приходи завтра, Леонардо, я буду тебе позировать. Если твой портрет удастся, я подарю тебе жемчуг. Если он удастся, я сделаю тебя богачом!
Выйдя на улицу, я спросил Диоклециана:
— Сколько детей у маэстро?
— Девять. Восемь мальчиков и одна девочка.
— Чем же он их кормит?
— Один бог ведает… Семья живет на случайные заработки. Иногда в доме нет ни корки хлеба. Но это не имеет никакого значения. Вся семья знает, что Балканский — гениальный поэт и что гений при жизни должен страдать… Чем больше он страдает при жизни, тем ярче будет потом его слава.
— А твое мнение, господин Диоклециан? Ты тоже считаешь, что Балканский гениален?
— Он мог бы стать гением. Но этот ужасный город безжалостно пожирает таланты. О, он уже многих сожрал! Теперь он пожирает Балканского.
Я вспомнил строчки, родившиеся в моем присутствии, и сказал:
— Этот человек был гениальным…
Вернувшись в свой чулан, я с новым усердием принялся за неоконченные рисунки. Но так как я не надеялся сравняться с Микеланджело, Леонардо или даже с Рафаэлем, я избегал дом старого поэта. Человек, которого я полюбил всей душой, вероятно, вскоре забыл меня. Сколько разных людей побывало в его доме? Сколько начинающих поэтов, художников, музыкантов присутствовали при этой мистерии рождения поэзии?
У мира нет границ.
У мира нет границ.
Границы есть у жизни…
…Я поглядел на Ороша. Он спал, и мне не хотелось его будить. Пусть поспит хотя бы до восьми. Впереди у него тяжелый день. Пусть поспит…
У мира нет границ.
У мира нет границ.
Границы есть у жизни…
Однажды, в холодный зимний день, когда Бухарест был завален снежными сугробами, Диоклециан, которого я снова случайно встретил на улице, сказал:
— Пойдем со мной, архангел. Следуй за мной и не задавай никаких вопросов.
— Но все-таки я должен знать, куда мы пойдем?
— Молчи. Ты будешь доволен.
И он тут же, по своему обыкновению, разразился потоком отборных ругательств по моему адресу, а потом сам же расхохотался и хохотал довольно долго и, как видно, совершенно искренне. И я снова, не споря, согласился сопровождать его: так было уж не в первый раз.
Мы шли по Каля Викторией, а потом свернули на площадь Амзей, которую я знал довольно хорошо. Я не раз бывал здесь в молочных, которые содержали македонцы, известные всему Бухаресту. У Мишу Куксу можно было отведать замечательной простокваши, или, как ее называли у нас и на Балканах, яурта. У Косте Бицу можно было за недорогую плату получить превосходный молочный обед.
Пройдя площадь Амзей, мы вошли в узкую улочку, заваленную снегом и давно не убиравшимся мусором. Диоклециан уверенно вошел в какой-то грязный двор и, очутившись перед дверью, ведущей в жалкую деревянную пристройку, без стука открыл ее и нырнул в темную прихожую. Я поспешил за ним. Пока мы стряхивали с себя снег, из соседней комнаты послышался слабый больной голос:
— Кто там?
— Маэстро, это я, Диоклециан. Я пришел с одним из своих учеников.
Голос, доносившийся из комнаты, оживился:
— Пожалуйста, входите…
Когда я вошел в маленькую, слабо освещенную комнату и огляделся, мне стало не по себе. Я увидел широкую кровать, сколоченную из простых досок и покрытую грязным тряпьем. На ней лежал человек с бескровным измученным лицом. Он был закутан в желтый засаленный халат, ноги его были накрыты грубым рваным одеялом. Я сразу же обратил внимание на его высокий лоб, изрезанный глубокими продольными морщинами; мрачные черные глаза его горели лихорадочным огнем. Он давно не стригся и не брился, отчего лицо его казалось еще более жалким и вместе с тем страшным… Неподалеку от больного сидел юноша, судя по всему, мой ровесник. Он сидел на табурете и промывал кисти. У стены стояли какие-то холсты, видимо, законченные картины или эскизы, но повернутые так, чтобы их невозможно было разглядеть.