И он показал нам зарисовку, которую сделал на берегу Дымбовицы: трупы на мостовой… Убитых было человек пять-шесть, и они лежали в самых причудливых позах: одни лицом вверх, широко раскинув руки, другие на боку, а двое припали лицом к земле, словно пытаясь обнять грязные камни брусчатки. Глядя на этих несчастных, можно было легко представить себе, как их настигла смерть.
Все сидевшие за столом молча разглядывали рисунки. Я смотрел с мукой и болью… Ничего другого я ведь не смогу сделать — могу только вот так смотреть и молчать. (В те годы мне и в голову не приходило, что нужно действовать. Вернее, я не верил ни в какие действия. В артистической среде тогда трудно было встретить человека, верящего в необходимость и действенность социальной борьбы. Горечь, запавшая в мою душу в те далекие времена, еще не совсем изжита мною и поныне. Что касается расстрелянных, то их я видел тогда не в первый раз. И, разумеется, далеко не в последний.)
Оркестр продолжал играть, но в кафе было так шумно, что вряд ли кто-нибудь прислушивался к музыке. Дамы, сидящие за соседними столиками, ели пирожные. Мужчины пили кофе, чай с ромом, а кое-кто — напитки покрепче. В переполненном зале было жарко и душно от папиросного дыма, запахов кухни. Попивая коньяк или ром, мужчины обменивались новостями:
— Сегодня на бегах снова все призы достались лошадям из конюшни Маргиломана.
— Лошади Маргиломана еще берут призы, но сам он давно превратился в политический труп.
— Маргиломан стал трупом, потому что немцы проиграли войну. Если б они победили, Маргиломан остался бы премьером на всю жизнь. У нас всегда так — политическая карьера зависит от иностранных держав…
Почему убили людей, которых запечатлел в своем альбоме художник Антоница? От кафе, где мы сидели, до мостовой, на которой лежали тела убитых, было не дальше километра. Полицейские не торопились их убрать. Они даже выставили охрану, чтобы этого не сделали родственники убитых. Пусть мертвые подольше останутся лежать на улице для устрашения живых!
Карикатурист Рацэ тоже сделал несколько зарисовок. И он нам их показал. Карикатурист запечатлел не жертвы, а убийц.
Полицейские!.. Их лица почему-то показались мне страшно знакомыми. Хотя они и были очень разные. Что за наваждение? Пристально вглядываясь в рисунки Рацэ, я наконец понял, почему эти лица кажутся мне знакомыми. Потому что все они напоминают лицо короля Фердинанда: острая бородка, усы в струну, узкие глаза… Да-да, это его лицо, лицо главного убийцы, который и отдал приказ стрелять в живых людей…
Антоница выпил двойную порцию рома и заказал еще одну. Потом еще… Лицо художника побледнело и приобрело желтоватый оттенок, а глаза, наоборот, стали темнее… Мне показалось, что он уже ничего не видит. Продолжая напиваться, он все еще бормотал, ни к кому не обращаясь:
— Убийцы!.. Убийцы!.. Грязные убийцы!..
Оркестр Кристаке Чиолаку исполнил «Звездочку». На эстраде появилась певичка — толстая, круглолицая девица с большими некрасивыми зубами. Вместо серег у нее в ушах болтались золотые турецкие монеты. Она запела, вернее, закричала вызывающе и требовательно:
За соседним столиком критик Катон Боериу медленно пил кофе. После каждого глотка он как будто вспоминал что-то очень печальное и тяжело вздыхал. Таня Тулпина беспрестанно курила и делала вид, будто она не замечает, что сидящий рядом репортер Медик поглаживает под столом ее колени. За другими столиками сидели другие представители того же пестрого и призрачного литературно-артистического мира. Вот композитор Кастиглионе — большеголовый, кудрявый, поражающий своей грубо-великолепной мужской силой. Вот женщина — скульптор Буху. Вот журналистки Лучия Коралиу и Аида Мак, а рядом два молодых начинающих поэта, которым эти журналистки, женщины уже не первой молодости, оказывают покровительство. Женщины выводят этих юнцов в свет, таскают их по ресторанам и кафе, доказывая тем самым, что не только мужчины имеют право содержать любовниц.
Антоница продолжал бормотать:
— Эти рисунки… Эти сегодняшние зарисовки… Может, настанет день, и они войдут в историю…
Над городом, надо всем миром сгущались сумерки. Сумерки были и у меня на душе. Потом наступила ночь. В табачном дыму плохо освещенного зала уже трудно было различить лица, но сквозь шум голосов явственно слышались ругательства. В Бухаресте свирепствовала тогда странная мода осыпать друзей и знакомых ругательствами. Именно это считалось доказательством любви и уважения к ним. Но за нашим столиком ругань носила несколько иной, более прозаический характер.