— Сынок ваш, Алексей Прокофьевич, в этом деле помог, — с чувством сказал Куржак. — Ой, как помог — век его благодарить!.. — Он помолчал. — Одно горе — образования не набрал. Пять классов… На Балтике промышлять не доверяют, шастаю по заливу, один год у одного берега мои ставники, второй год у другого.
— Сегодня не промышляете?
— Катер на ремонте. Моя бригада такая: если выход не запретили — и цепью не удержать. Отчаянные на рыбалку!
Из дома вышли Миша с Юрой.
— Идем в трест «Океанрыба», — сказал Миша. — Юра покажет дорогу. К обеду не ждите, перекусим где-нибудь там.
4
До площади ехали в автобусе, дальше пошли пешком.
Дорога от площади в порт походила бы на аллею, если бы с левой стороны в гуще деревьев не проступали руины зданий — там, по словам Юры, находились остатки астрономической обсерватории. Мишу заинтересовал форт из красного кирпича с бойницами и орудийными амбразурами. Он стоял на пересечении двух улиц, так хорошо вписанный в обе дороги, словно это был жилой дом, а не грозный механизм разрушения. Парк набегал на форт, поднимался на его крышу, прикрытую двухметровым слоем земли — рослые каштаны и липы возвышались над сводами. На стене висела надпись, что строение — памятник архитектуры и охраняется государством.
Метров через сто Миша остановился перед новым памятником. Это была братская могила. Тысяча двести человек нашли здесь вечное упокоение, гласила надпись на обелиске, фамилия каждого убитого была высечена отдельной строчкой на гранитной плите. Вечный огонь трепетал у входа. У одной из могильных плит стояла женщина в темно-сером платье. Миша вполголоса читал номера дивизий: 18-я, 25-я, 84-я, 83-я, 31-я…
— Простите, — сухо сказала женщина, Миша по рассеянности толкнул ее.
— Вы меня извините! — поспешно проговорил он. Женщина медленно прошла мимо. В ее облике было что-то необычное, Миша не сразу сообразил что, и лишь когда она отошла, понял: весь облик женщины гармонировал с величественной печалью братской могилы, она сливалась с этим местом так, словно сама была живой деталью памятника. Остальные посетители были просто посетителями, людьми со стороны.
Он раза два оглядывался, пока они с Юрой обходили памятник. Женщина не торопилась уйти. На улице Миша потянул Юру назад. Женщина его заинтересовала. Она показалась очень красивой.
Она сходила со ступенек памятника, когда Миша подошел к ней. Он сдернул кепку, его лицо стало развязно-льстивым. Он часто напускал на себя такое притворное выражение, когда разговаривал с девушками: оно, казалось ему, вполне подходило для знакомства.
— Разрешите словечко? Надо кое о чем поговорить. Женщина холодно взглянула на Мишу.
— Мне — не надо. — У нее был низкий, звучный голос.
— Все-таки позвольте пару слов.
Миша загородил дорогу. В глазах женщины вспыхнул гнев.
Миша, поправляя неудавшееся начало, заговорил серьезней. Он приехал с отцом к брату Алексею Муханову, квартирка у брата маленькая. Нет ли в городе желающих сдать комнату смирному холостяку?
— Алексея Прокофьевича я знаю, — сказала женщина. — Так вы его брат?
— Михаил… Можно и Мишей звать, не обижусь. Она сказала с прежней холодностью:
— Если что узнаю о квартире для вас, сообщу Алексею Прокофьевичу. А теперь разрешите пройти.
— Характерец, — вслух сказал Миша, когда она ушла. — А внешность — ничего, только старовата. Лет около тридцати.
— Посмотрите еще парк за памятником, — предложил Юра. — Очень красиво там.
Они прошли за памятник в подступивший вплотную парк. Гранитная лестница спускалась вниз к ручью, Миша присел на ее ограду. Теплый ветер метался в кронах огромных, в два обхвата, лип и вязов, каштанов и дубов. В нескольких шагах отсюда царила торжественная тишина вечного человеческого упокоения, а здесь гомонила весна, все поглощалось ее голосами — грохотом падающей воды, свистом и треньканьем птиц, влажным шумом лип и дубов, — каменная неподвижность надгробий сменялась суетливым трепыханием распускающихся листьев, порханием пичужек. Миша задумался. Он вдруг с болью ощутил, как много людей похоронено в братской могиле. Он как бы видел их, какие они были перед смертью — высокие и низкорослые, все в военной форме, все с оружием в руках…
А ведь многие были моих лёт, были и моложе меня, думал он…
— Мне пора идти в школу, дядя Миша, — сказал Юра. — Вы теперь сами дойдете до «Океанрыбы». Она в конце этой аллеи, никуда не надо сворачивать.
5
«Океанрыба» размещалась в двухэтажном доме на пристани. Миша из тихого парка вдруг попал в толчею людей и машин. По набережной мчались грузовики, у домов стояли такси и служебные машины, по площади ходили мужчины в морской форме — площадка перед зданием шумела человеческими голосами, оглушала гудками, визжала тормозами.
Рыбную пристань заполняли вернувшиеся с промысла, разгружающиеся суда, и суда, готовящиеся идти на промысел. Куда ни обращался взгляд, всюду виднелись трубы и мачты, всюду к причалам жался рыбацкий флот, в три-четыре ряда заполнивший узкую водную дорогу — ОРТ, средние рыболовные траулеры.
Миша шел по набережной, вслух читая названия судов. «Кунгур», «Марс», «Воргуза» — прочитал он в одном ряду; «Рында», «Румб», «Медведица», «Поронай» — читал он в другом; а названия тех, что были дальше, он уже не видел и все шел, чтобы прочитать, что у них написано на корме.
Над судами вращали стрелы башенные краны, в воздухе проносились стропы с бочками, заливались предупреждающие звонки, то на пристани, то на палубе раздавалось протяжное: «Майна», «Вира», «Майна помалу!» От бочек с сельдью, от сетей, горками уложенных на палубе, от судов, от автомашин, нагруженных выше бортов и тяжело отваливающих от причалов, даже от булыжника улицы, приткнувшейся к набережной, несло пряным духом рыбы и водорослей, горелого машинного масла и моря.
— Океан! Пахнет океаном! — восхищенно пробормотал Миша.
Миша загляделся на траулер в третьем ряду. На корме было выведено название «Бирюза». Траулер был как все прибывшие издалека суда — обшарпанный, со ржавчиной на бортах. Стропы из десяти бочек выплывали из его трюмов и укладывались на причал. Дурманящий запах солений от «Бирюзы» несся так густо, что першило в горле.
С мостика «Бирюзы» сбежал рыбак в новенькой форме, с папкой под мышкой. Он ловко перепрыгнул на палубу соседнего судна, вскочил на траулер у причала, а оттуда на пристань.
Он так быстро пронесся мимо, что Миша успел заметить только, что на верхней его губе черточкой, почти ниточкой, протянуты усики.
Миша пошел в управление треста.
На первом этаже в коридоре было полно людей, на втором поменьше. В приемной пожилая секретарша охраняла дверь в кабинет начальника отдела кадров. Она сказала Мише:
— Посидите на диване.
У окна беседовали два капитана: один толстый, хмурый, с громким голосом, другой подтянутый, улыбающийся. Первый кинул на Мишу невнимательный взгляд и отвернулся, второй осветил его дружеской улыбкой.
В приемную вбежал моряк с «Бирюзы», которого Миша видел на пристани. Он взмахнул папкой, приветствуя двух капитанов.
— Как здоровье, милорды? — развязно закричал он. — Над чем трудит голову прославленный рекордист лова Борис Андреевич Доброхотов? Проблема сетей, намотавшихся на винт, или загадка пучины: как поймать за хвост селедку, нырнувшую под киль?
Он с таким преувеличенным вниманием ждал ответа, склонив набок голову, словно и впрямь задавал вопросы серьезно. В нем было что-то актерское, он казался играющим под моряка, а не моряком. И форма, щегольски новенькая, сидела слишком картинно, и лицо было картинное, красивое, смуглое, насмешливое, с холеными светлыми усиками, с чубом, по-казацки, выбивающимся из-под фуражки с «крабом»; ненатуральным казался даже голос, быстрый, легко меняющий интонации с уважительных на язвительные, с серьезных на веселые, невыговаривающий какие-то буквы — даже прислушиваясь, нельзя было различить, что это за буквы.