— А хромает почему? Ранен, что ли?
— Ерунда, натер ногу.
— А девушка?
— Была санинструктором в роте.
— Почему была? — спросил сержант.
— Потому что роты больше не существует, — помрачнел Киселев.
— Подымайтесь! — махнул рукой Костя остальным.
Девушка стала взбираться на кручу, а боец в длинной шинели все стоял в нерешительности, поглядывая на валявшиеся карабины.
— Пинтопка, брат? — спросил он.
— Давай! — разрешил Шония. — И пистолет командира подбери.
Девушка оказалась на полголовы выше Киселева. У нее было широкое открытое лицо, светлые глаза и потрескавшиеся губы. Стриглась она по-мужски.
— Военфельдшер Сулимова, — представилась она, все еще тяжело дыша. — Лина Сулимова. Документов у меня нет, — добавила она, — только вот комсомольский билет. Вы не представляете, мы так счастливы, что дошли до своих. Прямо не верится…
— Клянусь, мы счастливы не меньше, — улыбнулся Костя, взглядом окидывая девушку с ног до головы. — Сержант Шония, старший в группе заслона. Силаев! — крикнул он начальственно. — Доставай, что там у нас осталось. Надо, понимаешь, скорее людей накормить. Другов, прими у красноармейца оружие.
— Кто такой? — подошел Костя ко второму бойцу. Тот был довольно высок, и на вид ему можно было дать лет тридцать. Щеки его обросли густой неопрятной щетиной, напоминавшей затертую сапожную щетку. Особенно бросался в глаза приплюснутый нос.
— Боец Конев, — вяло ответил он. — Служил в полковой разведке.
«Сломана переносица, — отметил про себя Костя. — Уж не уголовник ли?»
— Из окружения? — спросил он.
— Громче говорите, — подсказала военфельдшер, — он контуженый.
— Из окружения? — повысил голос Костя. Красноармеец вздрогнул, как от удара, и зрачки его расширились.
— Нет! Не был я ни в каком окружении! — крикнул он с непонятным ожесточением. — Привыкли, чуть что — в плену, в окружении. На задании был. Выходили кто как мог. Кто уцелел, тот и вышел.
— А документы какие-нибудь сохранились?
— Чего-чего? — не расслышал боец.
— Документы, говорю, есть?
Конев шагнул к сержанту и, оттянув мочку уха, подставил ему голову:
— На, смотри! Кровь засохшую в ушах видишь? Вот это и все документы. В разведке мы были, понял? Документы командиру взвода сдали. Порядок такой. Пора знать…
Костя только сейчас заметил, как лихо этих людей потрепала судьба. Оборванные полы шинелей висели бахромой, а у младшего лейтенанта возле самого кармана зияла дыра с обуглившимися краями. На разбитых кирзовых сапогах налипла в несколько слоев грязь.
У Кадырова вид был особенно жалкий. Большая, потерявшая форму пилотка была натянута до ушей, будто сырой пирог с маху надели ему на голову. Измазанная глиной кавалерийская шинель выглядела явно с чужого плеча.
— Что это он у вас одет как пугало? — спросил Шония у младшего лейтенанта.
— Свою шинель в бою потерял, — объяснил Киселев, — а это… Это мы уже с убитого сняли…
Прибывших накормили манной кашей, щедро выложив в нее последнюю банку тушенки, а вместо чая в кипяток налили побольше сгущенного молока из НЗ. О том, что люди несколько дней голодали, можно было догадаться и без расспросов.
Когда Киселеву дали ложку и придвинули котелок, рука его заметно дрожала. Он помял, помассировал горло. По всей вероятности, его мучили голодные спазмы. Конев, прежде чем есть, понюхал кашу. Жевал он угрюмо и сосредоточенно. Кадыров, напротив, ел шумно и быстро, низко наклонив голову, словно боялся, что у него отнимут котелок. И только Лина старалась не ронять достоинства, вроде бы очередной раз пришла на обед в тыловую военторговскую столовую.
— Оружие нам вернешь? — уже допивая кипяток, спросил Киселев.
— Не положено, понимаешь? — смутился Костя. — Служба…
— А если немцы сейчас полезут?
— Другое дело, дорогой. Совсем другое дело. Думаешь, мы вам не верим, да? На, забирай свой пистолет! Не жалко. Но мне, понимаешь, неприятности будут. Завтра старшина придет, отведет вас на заставу, там все получите.
Кирилл всячески подавал сержанту знаки: отдай, мол, не видишь — свои. Но Костя отвернулся, будто ничего не замечает. Конев сидел нахохлившись.
— Винтовку бы почистить положено, — как-то невпопад сказал Конев младшему лейтенанту. Он явно не слышал его разговора с сержантом.
— Нельзя! — крикнул ему на ухо Киселев. — Отобрали у нас оружие.
— Совсем?
— До особого распоряжения. Говорят, проверят нас, тогда вернут.
— Опять за старое? Опять, суки, за старое?!
Костя побледнел и сжал кулаки.
— Володя, миленький, не шуми, — бросилась к нему Лина, — тебе покой нужен.
— Покой нужен им, — Конев ткнул пальцем в сержанта, — этим мародерам! — Он весь трясся, на губах белой пленкой выступила пена. — Вечный покой в братской могиле!
— Володя, ты что говоришь, опомнись, — уговаривала его Лина, держа за плечи.
— Пошла вон, стерва! — гаркнул он, сбрасывая ее руку. И уставился на Федю. — Глянь, морды понажрали…
— Конев, прекрати! — крикнул Киселев.
Но тот уже шагнул к Косте:
— Отдай винтовку по-хорошему, добром прошу.
— Не отдам, не имею права!
Глаза Конева побелели, плоский нос раздувался. Он был сейчас явно невменяем.
— Перестань, — снова крикнул Киселев, вставая между ним и сержантом. — Я тебе приказываю, слышишь? А то дождешься — свяжем.
— Это вы завели меня в ловушку! — повернулся к нему боец. — Только хрен у вас такой номер прорежет. Уйду назад, откуда пришел, и все тут.
Он оттолкнул Киселева и пошел к спуску. Костя загородил ему дорогу.
— Умом тронулся, да? — сказал он. — Хочешь, чтоб расстреляли как дезертира?
Конев присел, ощерился, точно зверь, готовящийся к прыжку, и вдруг выхватил что-то из-за голенища. На солнце сверкнуло лезвие финки.
— С дороги!
Костя отскочил назад.
— Остановись! — крикнул он. — Пристрелю!
Федя поднял винтовку и пальнул в воздух. Конев метнул на него взгляд и неожиданно, резко отпрянув в сторону, бросился бежать вправо по хребту.
Федя спокойно поднял ствол и стал ловить беглеца на мушку. Подскочил Кирилл, толкнул снизу винтовку:
— С ума сошел, он же больной, он контуженый! — И сам бросился вдогонку. — Стой, — закричал Кирилл, — стой! Там мины!
Услышал его Конев или нет, но он тут же рванулся влево, взлетел на сланцевый гребень, сорвался, повис на руках и спрыгнул на уступ. Кирилл даже зажмурился. Он был уверен, что Конев костей не соберет. Но тот уже мчался вниз. Упал, проехался на спине по щебнистой осыпи, вскочил и снова побежал к валунам, делая на бегу заячьи «скидки», ныряя между камней.
С площадки резанул пулемет. Это Костя с отчаяния решился на последний шаг. Кирилл бросился назад, размахивая длинными руками, как мельничными крыльями:
— Не стреляйте! Не надо!
Пулемет умолк. Сержант поднялся, бледный, вытирая со лба пот.
— Зря вы, ребята, — сказал Киселев. — У него это пройдет, и он вернется. Деваться ему все равно некуда. Не пойдет же он к немцам сдаваться.
— А черт его знает, — пробормотал Костя.
— День-два походит и остынет. Жрать-то надо. У него ведь, кроме этой финки, и оружия-то нет.
Все были взволнованы случившимся. Возбуждение проходило медленно. За что ни брались, все валилось из рук. Лина, расстроенная до слез, сняла шинель и разложила ее посушить на солнце.
— Может, помоетесь, товарищ военфельдшер? — предложил Костя. — Вода свежая, утром натаскали.
— Для начала бы вздремнуть полчасика, потом уж…
— Спускайтесь в блиндаж, там нары.
— Доконал девку Володька, — покачал головой Киселев.
— Все-таки откуда он взялся, этот псих?
— Да мы его только позавчера встретили. Ну, обрадовался он, предлагал вместе партизан искать. Я ему говорю, тут фронт, какие сейчас партизаны. Давай к своим пробиваться. А он: я, мол, к своим уже раз пробивался из окружения. В октябре сорок первого под Вязьмой. Потом шесть месяцев в сортир под конвоем водили. Проверяли все. Лина стала объяснять, что ему, дураку, лечиться надо. Кое-как уговорили.