И Хейзан утонул в ней, как в шторме, что выдирает вселенную с корнями, осколками рушит и возносит столпы, крадет свет и низводит четыре измерения до двух едва дрожащих атомов — жгучих точек в ее зрачках, видимых даже сквозь крепко сомкнутые веки. Шторм волок его прочь, но он вел самого себя и вел ее — через вихри, рукава цветущих в небе молний-рек, разъедающий кожу ливень, все дальше, все невыносимей — и добрался до ока урагана.
Тишина.
Бликнуло солнце — из тех закатных лучей, что кажутся последними, покуда не проскальзывает в листву еще один. Вселенная медленно теряла в бледности и избавлялась от остатков пламени.
Родился — возродился? — рыхлый шелест, и с его какофонией Рохелин прижалась к Хейзанову плечу.
— Боги, — хрипло проронила она.
— Мы с тобой? Может быть.
Очнулись от холода, каким ночной лес щедро угостил их за опрометчивость уснуть нагишом. Нет, не боги — богам не бывает холодно и их не утомляют споры о природе могущества, странным образом воспоследовавшие за любовным актом.
…Хейзан сидел, присутулившись, на стволе поваленного дерева и вглядывался в заполночную ветвистую черноту. Сон к нему так и не вернулся, и он решил, что принесет больше пользы сторожá привал, а не ворочаясь с бока на бок.
Рохелин спала у него за спиной и спала беспробудно. Хейзан вспомнил, как она рассказывала о придворных сновидцах императора Иврилла, к которым приставляли отдельного человека с тем, чтобы он охранял их сон. Забавно вышло: этих сновидцев выгнали взашей не из-за своенравия дара, но опомнившись, когда те стали давать чересчур много предсказаний рода “Империи грозит страшная беда, если ваше Величество не сделает так-то”. Позже стало ясно, что кучка сновидцев управляла страной разумнее, чем один Иврилл, чей взгляд был устремлен в будущее и не задерживался на настоящем. Высшему совету расширили полномочия.
Лес дышал монотонно и едва вздымаясь. Цикады зудели у основания черепа, светляки пересыпали траву сияющими точками, глухо шумела листва, и все — ровно, как море без прилива. Иногда Хейзан зажигал на ладони пламя, но даже его языки ворочались мирно, подстраиваясь под общий ритм.
Где-то трескнула ветка. Хейзан поднял голову, но как трескнула, так и затихла — значит, лесная живность бегает. Он успел уже забыть об этом, когда вдалеке затрещало снова — жалобно и напополам с шуршанием.
Напрягшись, Хейзан прислушался. Шум не прекращался, и, как только он обрел ясные очертания, Хейзан вскочил на ноги. Да, кто-то ломится через кусты, и, судя по тому, откуда звуки доносятся, должен выйти к привалу прямо перед ним.
Во мраке замаячил силуэт, напоминающий человеческий. Хейзан сглотнул.
— Кого черт несет? — крикнул он. Темная фигура замерла на миг, но не ответила и лишь скорее рванула через кустарник, укрепив Хейзана в подозрении. Сбить голову. Сбить голову этой твари, и она сгинет.
Неизвестность жалила как змея, и Хейзан с размаху швырнул клок огня, целясь не в фигуру, а рядом. Вспыхнули низкие сухие ветки, осветив лицо — черт не разобрать, но светлое — и четырехзубые вилы. Человек, не Обездоленный заорал, сбросил вилами горящие ветки и спешно затоптал их, вздымая тучи искр.
Стихло. Все еще ослепленный ярким пламенем, Хейзан не видел незваного гостя, но мог поклясться, что тот испуганно смотрит в его сторону, крепко сжимая древко. Звук плотных шагов и шелест, становящийся громче — надо же, не сбежал.
Человек остановился шага за три. В полулунном свете Хейзан сумел различить нестриженые черные волосы и изорванные рукава, не более. Опасливо зажег огонь, но человек не отшатнулся, а с любопытством взглянул вначале на ладонь мага, и не думающую гореть, потом в глаза. Обычный крестьянин — чертовски уродливое лицо, чертовски ржавые вилы и чертовски зарос грязью. Бороды не было — видимо, не росла.
Крестьянин сказал что-то; Хейзан не понял ни слова.
— Ты говоришь на всеобщем? — спросил он.
Пару ударов сердца крестьянин задумчиво молчал, а затем произнес:
— Еррнех вуррь мунь.
— Все с тобой ясно, — процедил Хейзан. — Но спасибо на том, что ты не Обездоленный.
Крестьянин недоуменно насупился. Шорох сзади — Рохелин то ли проснулась, то ли решилась напомнить о себе.
— Хейз? Что слу…
Крестьянин заглянул Хейзану за спину; едва он увидел поднявшую голову Рохелин, лицо его припадочно дернулось. Он разинул черную пропасть-рот, издал нечто вроде клича и бросился к Хейзану с вилами наперевес.
Безумный высверк взгляда, ржавые зубья — рыжее обычного от огня, который Хейзан успел распалить и подсечь им ноги нападавшего. Тот рухнул, а в ушах Хейзана осели собственная ругань, застлавшая скрип цикад, и тяжелое дыхание.
Возле прохудившихся сапог крестьянина загорелась трава, но тот упрямо бухнулся на колени и нашарил выроненные вилы.
— Даже не думай, — прошипел Хейзан, зажигая пламя для следующего удара.
— Погоди. — Рохелин поднялась на ноги — одновременно с крестьянином. Хейзан примерился; вдруг крестьянин застыл и заморгал, будто что-то ясно различимое скрылось с глаз долой. Опустил вилы.
— Какого…
Крестьянин заговорил было, но опомнился. Показал пальцем на себя, потер закрытые глаза, затем взъерошил немытые волосы и указал на Рохелин. Хейзан обернулся к ней, потом обратно.
— Ты обознался, — медленно произнес он. — Значит, ты кого-то ищешь. Дочь или жену, с черными волосами.
Вновь что-то неразборчивое. Притоптал дотлевающую траву и смотрит — с надеждой.
— Похоже, он ждет от нас помощи, — мрачно заключил Хейзан. — И как сказать ему, чтобы убирался откуда пришел, пока Обездоленные не утащили?
— Давай я. — Рохелин перешагнула через дерево, села, оправив юбку. — Посвети мне.
Она отломила веточку, расчистила землю перед собой и жестом поманила крестьянина. Хейзан чуть не отпрянул от застарелой вони, когда тот приблизился. На пламя налетели мотыльки и мельтешили перед лицом, время от времени поджариваясь.
Рохелин нарисовала фигурку с темными волосами и вилами, указала:
— Это ты. Хорошо? — Стерла носком сапога, изобразила другую фигурку — с такими же волосами, но в юбке. — Та, кого ты ищешь. — Набросала деревья, окружающие ее. — Лес. Она ушла в лес?
Крестьянин понуро кивнул. Рохелин вновь нарисовала фигурку с вилами и обнесла лесом и ее.
— Ты пошел искать ее.
Кивок.
— Тебе не надо было этого делать! — произнесла она с отчаянием как можно более паническим и, стерев часть деревьев, начертила подобие черепа. — Ты погибнешь! — Она изобразила третью фигурку, с черной головой, и направила стрелу от нее к первой, в юбке. Крестьянин ткнул заскорузлым ногтем в третью фигурку и прошептал что-то голосом, полным ужаса. Хейзан толкнул его плечом.
— Про Обездоленных ты знаешь. Так какого черта ты потащился в лес, тебе жизнь не мила?
Крестьянин виновато показал на первую фигурку.
— Хейзан прав, — наставнически сказала ему Рохелин, после чего дорисовала поодаль от леса дом и начертила жирную стрелу от второй фигурки. — Возвращайся. Ты бессилен.
Сложив руки на груди, крестьянин замотал головой.
— Ты погибнешь! — повторила Рохелин, обведя череп, на что крестьянин гордо вскинул подбородок и заявил нечто, очевидно означающее “Я не боюсь!”. Хейзан ругнулся сквозь зубы.
— Хель, давай я прогоню его к чертям собачьим и на этом закончим.
— Можешь попробовать, — пожала она плечами. — Но ручаюсь, он не отвяжется.
Крестьянин действительно не собирался уходить, даже когда Хейзан пришел в бешенство и, толкнув, гаркнул “Прочь!”, указывая пальцем в сплетение деревьев. Опасаясь за Рохелин — мало ли, что взбредет в голову этому дикарю, — Хейзан просидел рядом с ней всю ночь, слушая два дыхания — ее, тихое, и его — хриплое и булькающее. Хейзан и сам грешил храпом, но подобного безумия горловых звуков не слышал никогда, даже в щелкающем языке тьекитемцев.