Говорят, что истинная любовь бескорыстна, но ее любовь была эгоистичной и жестокой, разрушая не только стены, но и все, что скрывалось за ними. Ничего, подумала Селиста; рано или поздно справедливость возьмет свое.
Блеклый березовый лес встретил путников тишиной, которую Хейзан научился ценить после того, как услышал подлинный гром. Все краски выцвели, даже зелень листвы и голубоватый оттенок кустов полыни. Стоило какому-то зверьку нарушить безмолвие треском упавшей ветки, и Хейзан сходу оборачивался, пытаясь разглядеть маячащий за деревьями человеческий силуэт — но вновь и вновь понимал, что обознался.
Они сделали привал в овраге, усыпанном свежей желтой листвой — осень гнала коней все яростнее с каждым новым днем. Селиста зверски мерзла, но с милым рай и в шалаше — тем более, что, когда она пожаловалась на холод, этот милый укрыл ее своим плащом. Тот пропах пóтом и давнишней гарью, но Селиста вдыхала гнетущий запах с обожанием.
— Я не знаю, что буду делать, когда мы ее найдем, — признался Хейзан. Он сидел, обхватив руками колено и повесив голову; Селисте так и хотелось утешить его теплым объятием, но она не решалась.
— Когда или если? — спросила девушка.
Хейзан тяжело вздохнул и согласился с ее замечанием:
— Если.
Селиста придвинулась к нему, как бы случайно задев рукой его руку. Задул ветер, и кэанка машинально смахнула упавший листок с виска своего возлюбленного.
— Хейз, — прошептала она совершенно иначе, чем когда-то Рохелин, — приглушив последний согласный. — Тебе дали шанс на новую жизнь, и ты должен ее прожить, а не скитаться сквозь пустоту в поисках давно утраченного человека. Ради отца, который тебя выходил… и ради меня.
— Селли, я… — Хейзан запнулся, поймав ее умоляющий горечавковый взгляд. Он знал, что рано или поздно это случится — не когда она увязалась за ним, но намного, намного раньше; должно быть, когда приоткрыл глаза и увидел ее профиль с легкой горбинкой на фоне свечи.
Селиста потянулась к нему, как умирающий человек — к священнику, и Хейзан, из слабости далеко не минутной, поцеловал ее — жадно, словно пытался выпить девушку досуха, а следующим движением увлек на травяной ковер. Аромат полыни кружил голову, превращаясь из скорбного в страстный.
Там же Хейзан и взял Селисту — женщину, которая полюбила его с первого взгляда. В пылу ему мерещились воздыхатели, которые стремились отнять у него прекрасную и одинокую Селисту, и Хейзан с волчьим ревностным рычанием оберегал от них свою любимую, которая так искренне стонала, переплетая их тела в цепь из множества раскаленных звеньев.
Холод подступающей осени не мог остудить жара и тихого смеха влюбленных, которые лежали, прижавшись друг к другу, словно горизонт — к закатному небу.
— Я никогда такого не испытывал, — признался Хейзан, гладя девушку по золотистым волосам. Та притворно удивилась:
— Никогда-никогда?
— Никогда, — повторил Хейзан и накрыл ее губы своими, вновь погружаясь в томное сверкание обжигающих звезд-прикосновений. Селиста обняла его, чувствуя, что вот-вот задохнется от счастья.
Хейзан прервал поцелуй, на что Селиста обиженно насупилась, и твердо сказал:
— Мы завтра же возвращаемся в Энар. И ты будешь моей.
…горсть золы просыпалась между пальцев, медленно превращаясь в черных бегучих муравьев. Следуй за ними. Она подчинилась незримому наблюдателю, чьи руки были скованы Контрактом, и двинулась вдоль тонкой нити из насекомых. Песок забивался между пальцев ее босых ног. Песок — или прах?
Муравьи взбирались на пыльное дерево, лишенное листвы, однако усыпанное белыми цветами. Она сорвала один и тут же отбросила — лепестки обожгли ее руку, точно палящее солнце. Подул ветер, и круговерть белых лепестков объяла ее тело горстью пламени, калеча, но не убивая.
Почему ты никак не можешь оставить меня? — взмолилась она, и мир превратился в темную тишь обгорелого кладбища. То, что осталось от Белой Воды.
Что будет, если исчезнут все звезды?
Ответ пришел сам собой.
Ийецинна.
Рохелин проснулась от того, что попутная телега, куда она забралась накануне, остановилась. Оторвав затекшую щеку от мешка с картошкой, странница бесшумно спрыгнула на мостовую и проскользнула мимо конюшни в ближайшую таверну под названием “Четырнадцатый холм”. Утром таверна стояла полупустая, и Рохелин без опаски, что ее ущипнут за ляжку или проводят гиканьем, подошла к трактирщику, который протирал стойку замызганной тряпкой.
— Не подскажете, где живет писатель по имени Эолас?
Память Рохелин упустила из виду все, что случилось после того, как она выбежала от Эоласа — вплоть до следующего утра.
— Понятия не имею, — развел руками трактирщик. Рохелин мысленно выругалась; и на что надеялась, зная, что Эолас не бывает в питейных заведениях?
— Эолас? — донесся женский голос из небольшого алькова для богатых гостей. Обернувшись, Рохелин увидела темноволосую девушку в черно-бордовом платье, нижняя часть которого была забрызгана грязью — так же, как и удивительно маленькие бархатные туфельки. — Два квартала к югу, дом почтенного Сэмюэла. Последняя комната по коридору.
— Вы…
— Меня зовут Вивиан, — представилась девушка. — Передайте ему от меня, что он последний ублюдок.
Рохелин рассеянно кивнула, вспомнив слова Хейзана о том, что Эолас встречался с какой-то женщиной, и ее невольно замутило от воспоминаний. Выйдя наружу, Рохелин жадно глотала свежий воздух, пока дурнота не отступила, а проглянувшие слезы — не высохли. Ей хотелось развернуться и уехать из Эстерраса как можно дальше, возможно — в Вилки, а оттуда — через портал переместиться в Терналвэй, субреальность, благодаря которой Двуединую Империю называли Двуединой; однако Рохелин подавила это вполне естественное желание, напомнив себе, зачем она здесь.
Эолас встретил странницу прохладно — та оторвала его от редактуры, — но вежливо и даже угостил травяным чаем. Тепло напитка ненадолго потеснило ледок в груди у Рохелин, и она сказала словно бы без боли:
— Мне нужно в Ийецинну.
— Хочешь почтить его память? — мгновенно уловил Эолас ее мысль.
— Да. Пусть его могила будет там, а не в Скорбящем.
Эолас молча протянул ладонь, и Рохелин стиснула его холодные, истертые пером пальцы.
Ее оглушил шум прибоя.
Открыв глаза, Рохелин тут же зажмурилась вновь — черная волна разбилась о камень, и брызги полетели прямо в лицо. Стойкий запах соли проникал не только в ноздри, но и под кожу. Белая пена окутывала прибрежную гальку густым слоем не-снега. Из-под валуна к Рохелин бросился краб — она едва успела отскочить, — и волна накрыла его, унося на глубину. Было видно невооруженным глазом, как береговая линия ухает вниз в каком-то шаге от кромки воды.
Эолас кивком указал Рохелин на хижину, приютившуюся между скал со вкраплениями желтизны. Серое небо едва пропускало солнечные лучи через свою тонкокрылую пелену. Мокрые камни скользили под ногами, сапожки разъезжались, так что Рохелин пришлось вытащить кинжал и повесить его на пояс.
— Вивиан попросила меня заколоть? — приподнял бровь Эолас, выдав тем самым, что читает ее мысли — Рохелин как раз раздумывала над тем, стоит ли передавать ему послание девушки.
— Вслух — нет. Но была бы рада.
— Как и ты, если бы я не представлял собой единственное связующее звено между тобой и Хейзаном, — констатировал Эолас.
В двери не было замочной скважины — от кого запираться, если ты один на этом мрачном берегу? Рохелин осторожно вошла, ступая по тому же мокрому камню — должно быть, вода поднималась, пока хозяина не было дома. И не будет, горько подумала Рохелин; а море рано или поздно поглотит память о Хейзане без остатка.
Домишко был обставлен скромно, если не сказать убого — небольшой очаг с вязанкой дров, явно добытых откуда-то с Просторов, книжные шкафы, вручную сбитая (и оттого косоватая) кушетка да письменный стол. Свитки, оставленные на столе, потемнели от влажности, но магия наверняка вернула бы им прежний вид.