— Чего ты там дрожишь, как казанская сирота? — послышался от калитки голос Георгия Кузьмича.
Валентина передернула плечами, вышла из-под яблони.
— Это меня яблоня поздравила с добрым утром. Просто за шею холодной водицей...
— Правильно делает, — улыбнулся Кузьмич, подходя к Валентине. — Еще не так надо. Ну, и я ей помогу...
— Это за какие грехи?
— Там видно будет. Федор дома?
— Нет, уже на работе.
— Ну и нам пора. Я тоже заступаю утром.
Кузьмич редко заходил за дочерью, идя на работу.
И вообще он был достаточно сдержан в проявлении своих чувств к ней. Люди его характера не умеют говорить нежные слова. А если прорывается иногда нежность, то и она бывает несколько грубоватой. Они как бы боятся, что их могут обвинить в неискренности, и поэтому сдерживают себя. Кроме того, Кузьмич, видимо, считал, что он для дочери недостаточно подходящая компания — ей значительно веселее пройтись до завода со своей ровесницей и подругой Лидой. У них свои интересы, свои секреты. Что же это сегодня с ним случилось?
Знакомая тропинка через луга была почти сухая — черная супесь забрала воду в глубину. Зато кусты краснотала, ивовые ветки и высокая темно-зеленых трава, на деревянистом стебле держащая целую крону из тоненьких веточек и микроскопического волокнистого листья, щедро одарили Гордого и Валентину прохладными дождевыми каплями. Валентина очень любила эту траву. Она не знала, как ее называют ботаники, а сама с детства привыкла называть «заячьим холодком». Точнее назвать ее нельзя — в мелкой, густой листве зайцу легко найти укрытие, приют и пищу.
Солнце скрывалось в низких облаках. Там, где оно стояло, в небе слегка светилась лучистая беловатая туманность.
Валентина и Гордый шли молча. Но вот Кузьмич наклонился, поднял какую-то палку и пошел дальше, опираясь на нее. Что это? Неужели у него появилась потребность в дополнительной точке опоры?.. Резким, сильным движением откинул палку. Она повисла на осокоре, сбив с его листья целый рой летучих капель. Затем повернулся к дочери, сказал:
— Знаешь, о чем я думаю? Молодость помню. Давно это было... Будто в глубокий колодец смотришь. А там, в глубине, в узком просвете, чья-то фигура. Пошевелишься ты — и она шевелится. А крикнешь — она тебе ответит эхом. Вроде ты, но и не ты... Далекий, маленький.
Валентина с некоторым удивлением посмотрела на отца. Откуда это у него сегодня такая щедрость на чувства?..
А Гордый продолжал:
— Так и детство. Все это с тобой было. А иногда кажется, что приснилось.
То, о чем начал рассказывать Кузьмич, было для Валентины давно известно, но все это возникало в случайных разговорах отдельными мазками в разное время. Сейчас же перед ней возникла целая картина, и ее можно было рассмотреть во всех подробностях.
Вот тринадцатилетний курносый деревенский парень подходит к заводским воротам. Подходит нерешительно, робко. За спиной висит сумка с луковицей и куском черствого хлеба. Ноги черные, потрескавшиеся, пальцы сбиты. На левую пятку не ступает — нарыв. Полотняные штаны, латанные и перелатанные, а неизвестно какой масти рубашка подпоясана веревкой.
— Чего тебе? — глянуло на него из окошка проходной бородатое заспанное лицо.
— На завод хочу, — нерешительно отвечает мальчик. — Мать старые, болеют, а отец умерли...
— А ноги чего такие?
— Не отмываются. Мыл с мылом... воробьиным. Трава такая. Не отмываются.
— Когда отмоешь, тогда придешь, — отвечает заспанное лицо, закрывая окошко проходной.
Целый день у лужи натирает парень «воробьиным мылом» свои потрескавшиеся ноги. Немного отмыл. «Цыпки», конечно, не отмоешь. Но теперь ноги хоть не черные, а серые. Вот только кровь выступала. Надо унять, затем сполоснуть...
На другой день опять приходит к проходной.
— Дяденька, я уже отмыл.
— Что отмыл? — удивленно спрашивает бородатая голова.
— Ноги.
— Какие ноги?
— Да свои. Вы же говорили...
Бородатое лицо широко зевает и, не открывая глаз, говорит:
— Да вон отсюда ко всем чертям. Бродит здесь всякая босячня.
И все же парень попадает на завод. Сначала в прокатный цех, к нагревательным печам. Пол у печей вымощен железными плитами. И такие они горячие, проклятые! Стоять босыми ногами нельзя — все время танцевать приходилось.
— Это что за кордебалет? — кричал старший сварщик такого огромного роста и такой силы, что переворачивал ломиком двадцатипудовые слитки, что мячики. — Присматривайся и учись. Может, люди будут.