Он часто рисовал в своем блокноте мартеновскую печь, выписывал реакции, происходящие при плавлении, но все было напрасно. А теперь еще и оторванность от завода. В его распоряжении не оставалось ничего, кроме карандаша и блокнота.
«Проклятая нога, — думал он. — Хоть бы скорее...»
Горовой снова зашевелился в постели, — видно, хотел что-то сказать.
— Простите, вы уже закончили свою оперативку? — Недовольно спросила санитарка, появившаяся в дверях, как белый призрак.
— Спим, спим, — отозвался Гордей Карпович, натягивая на голову одеяло.
30
Ветер налетал с юга, с таврийских степей, крутил пыль на дорогах, выхватывал дым из заводских труб, прибивал его к земле, и он стелился над днепровскими берегами, как туман, разъедал глаза рыбакам, покрывал сажей крыши.
Было что-то волнующее, даже величественное в бешеном беге нагретых южным солнцем, тугих, как тетива, воздушных течений, в страстных порывах и неугомонном шуме ветра.
Валентина остановилась возле руин старой больницы. Ветер заставлял тополя поклоняться днепровским волнам, срывал с обнаженных пятиэтажных стен куски размытой дождями штукатурки, которая, не успев долететь до земли, превращалась в мелкую пыль. Валентина стояла у стены, на высоком холме, который тоже был когда-то домом. Ветер умело разделил ее волосы посреди головы, проведя золотистый пробор. Зеленый шелковый платок, повязанный под округлым подбородком, трепетал за ее плечами, как привязанная птица, рвущаяся в полет. Белая блузка, прижатая ветром к телу, подчеркивала округлости груди, плавные овалы плеч. Черный лакированный ремешок опоясывал ее в талии, черная, с крепко спрессованными складками юбка хорошо смотрелась с блузкой из белого шелка.
После того вечера, когда Федор проявил бестактность и грубость, он стал для нее еще более далеким и чужим. Как они жили до сих пор? Видно, Валентиной владела привычка, и именно ее инерция заставила простить Федору его поступок.
Посещение больного Сотника не прошло для нее даром. Выйдя из больницы, она прижала сына к груди и так стояла у забора, пока Федор не взял ее за плечи. Он ничего у нее не спрашивал, только благодарно посмотрел в глаза. Не знал Федор, что его поведение там, у кровати Виктора, было той высшей точкой человеческого напряжения, после которого должна наступить развязка.
Федор говорил ей, что хорошо бы вместе поехать к морю, а Валентина в это время думала: «Олег — точный Виктор». Федор говорил, что она устала, похудела, а Валентина вспоминала, как потянулась рука Виктора к головке сына...
Закрывала глаза, наплывал туман. Туман медленно расступался. В светлом круге, словно в проталине замороженного окна, снова появлялось лицо Сотника. Это лицо было то таким, каким она знала его в студенческие годы, молодым, с короткими торчащими волосами; то загорелым, мужественным, в военной фуражке, то немного бледным, небритым, на фоне белой палатной подушки...
Она теперь была довольна, когда Федор задерживался на работе. Доставала фото, спасенное Федором от ее гнева, смотрела, грустила. Ей вдруг хотелось побежать в больницу, рассказать ему обо всем, попросить его все бросить, вернуться к ней... Ради ее сердца, ради их сына, ради любви.
Ветер бушевал, скрипели дуплистые ивы, гудело в оконных провалах старых развалин. Над головой кружили кобчики. В стенах были их гнезда. Это к ним вчера подбирался Олег, когда Валентина его нашла. Пришлось пригрозить, что не пустит в кино...
Она заметила: на карнизе второго этажа ветер безжалостно треплет одинокий василек. Ей показалось странным и непонятным, как могли задержаться и прорасти в таком неуютном месте семена этого цветка. Синяя головка билась о кирпичную стену, листочки бились в бессильной покорности. Казалось, вот-вот сорвет его горячий ветер, бросит в Днепр, запененный волнами...
Вдруг Валентине пришло в голову, что, похоже, ее любовь такая же красивая, вредоносная и ненадежная, как этот василек. И она тоже выросла на обнаженной стене разрушенного войной счастья. И ее тоже стегает ветер.
Валентина прыгнула с холма, обрывающегося в бурьянах едва заметной кирпичной стеной, побежала по тропинке между кустарниками. Бежать было трудно, потому что ветер — в лицо...
Нет, сомнений больше не было. Она скажет ему все...