Я ее увидела сразу, всю, с головы до ног. У ее цветастого ситцевого платья недоставало левого рукава. Из-под головного платка из того же пестрого ситца выбивалась копна сбившихся волос неопределенного цвета — то ли русые, то ли седые. Они казались жесткими, как стружка. А ноги… Наподобие теста из квашни, вылезали они из разъехавшихся парусиновых туфель — израненные, окровавленные… Молодая и крепкая на вид женщина, казалось, сейчас упадет. Я бросилась к двери, широко растворила ее.
Женщина вошла, не поздоровалась, на мгновенье замешкалась у порога. Потом из последних сил выдохнула:
— Моего мужа зовут Давид Гурвич. Может, слыхали…
Бывают такие минуты, когда даже незнакомые дотоле люди начинают чувствовать одинаково. Новый человек в семье Гурвичей — Зоя, которую никто из нас не знал, ощупью, как слепая, опустилась на ближайший стул, и у нас у всех будто разом подкосились ноги — мы сели, кто где стоял. Из глаз побежали слезы. Тихие слезы. Самые горькие.
Все последующие впечатления, многие несравненно более страшные, которые буквально с этого мгновения начали громоздиться с ужасающей быстротой, не затмили в моей памяти той вспышки, в которой предстал перед нами образ войны.
Зоя не замечала, как потрясло нас ее появление. Глаза ее были сухи. Никакого выражения на кирпично-красном лице с обветренной шелушащейся кожей. Зоя сидела, откинувшись на спинку стула, руки вытянуты на коленях. Она отдыхала.
Но все-таки она первая нарушила тишину:
— Мне бы таз с холодной водой, — и кивнула на опухшие ноги, с которых, как только села, скинула свои расползшиеся туфли. — И пить… Дайте же мне попить.
Несколько минут мы, остолбенев, с затаенным ужасом следили, как, держа ноги в тазу, она опрокидывает кружки с водой прямо в горло. Одну за другой. Казалось, что ее жажду невозможно унять.
Зоя сделала последний глоток и пустой кружкой, показала на наши чемоданы.
— Это лишнее. Слишком поздно. Уже надо не уходить, а бежать. Намотайте на себя все, что можете.
Ополоснув напоследок ноги, она сунула их в шлепанцы Леонида. Из всей имевшейся в доме обуви только они ей подошли. Верочка накинула ей на плечи пальто. Зоя, придерживая его за лацканы, коротко скомандовала:
— Идемте.
Мы обменялись взглядами с Верой, молчаливо условились дожидаться Леонида.
Вот так мы в тот день расстались с твоей семьей. Обнялись, расцеловались и простились с чувством, что, может быть, и навеки.
Леонид появился минут через пятнадцать после их ухода без всякой машины. С ним был один знакомый рабочий, который как-то неловко его поддерживал. Сомневаться не приходилось, дело неладно. Вся правая сторона от плеча до колена была у Леонида обожжена. Случилось это так. Выбежав из горящего цеха, Леонид и рабочий тут же хватились шестнадцатилетнего паренька, который был там вместе с ними. Снова бросились в огонь, но вынесли оттуда лишь обугленное тело. За это время они упустили последнюю машину. Трудно сказать, почему их не дождались. Может, не сумели найти и решили, что они уехали раньше, на другой машине, или в переполохе о них просто не вспомнили. Так или иначе, они и не успели оглянуться, как отъехал последний грузовик, хоть его лязг и скрежет долго еще висели в дымном воздухе.
От нас провожатый Леонида отправился к своему приятелю, у которого, как он уверял, определенно можно разжиться лошадью и телегой. Я тем временем, стараясь не причинять Леониду лишних страданий, ножницами разрезала правый рукав его рубашки и правую брючину. Протерла обгоревшую кожу спиртом и забинтовала, как умела. Рабочего мы так и не дождались. Как сквозь землю провалился. До сих пор не знаю, куда он подевался. Мы, несмотря ни на что, решили уходить. Но оставить город все-таки не успели. Скоро и твои вернулись. Они ушли дальше нас, но их тоже погнали обратно.
Наше маленькое общество распалось. Верочка, Леонид и я остались в нашем доме. Леонид на улицу носа не высовывал. В первые дни мы все были уверены, что наибольшая опасность грозит ему. Кроме того, температура у него была под сорок. Если бы не Николай, вряд ли бы он сохранил руку. Николай забегал на несколько минут, всегда спешил в больницу. Его мучили дурные предчувствия. Думаю, что он сам не сумел бы объяснить, что заставляет его день и ночь не покидать своих подопечных, даже когда они вроде бы в нем не нуждались. Мы подозревали, что причина тому его собственная болезнь. Ах, да, кажется, об этом я тебе еще не писала. Николая призвали на следующий день после тебя и Давида. Но его не пропустила медицинская комиссия: туберкулез, активный процесс, а он, врач, и не замечал этого. В юности было слегка задето правое легкое, по его словам, но он о нем и думать забыл. И вдруг — признали негодным. О его дальнейшей судьбе мы ничего не знаем. Но тогда, в первое время оккупации, он был в городе. Сам больной, ни на шаг не отходил от своих больных. Как потом оказалось, не напрасно так дрожал над ними.