Но речь сейчас не о том. Так вот. Мы окопались в своей квартире, твоя семья — в вашей. Зоя рассталась с твоими домашними. Ни разу у них не переночевала. Говорила, что, пока никто в городе ее не знает, для всех нас будет лучше, если она не обнародует свою принадлежность к семейству Гурвич и то, что ее муж — советский офицер. И — с глаз долой. Железный характер. К сожалению, Зоя оказалась права. Работала она где-то уборщицей или прачкой, жила в общежитии. Она и сейчас там живет.
Не забудь, Зоя шла с запада, и, чего бы мы ни навидались, она к тому времени успела увидеть в десять раз больше. Она поступила в высшей степени разумно, отделившись от нас. Это дало ей возможность прийти к нам снова в самый нужный момент, когда вывесили приказ, что евреи должны явиться в такой-то день, в такой-то час в указанное в приказе место. Зоя возникла внезапно и, не проронив ни одного лишнего слова, увела с собой твою маму. Как ей, еще не прижившейся в наших краях, удалось связаться с Лукерьей Пузыревой, один бог знает. После, до той новогодней ночи 43-го года, Зоя нашего порога не переступала.
У Дины все сложилось иначе, чем у твоей мамы. Ей-то пришлось походить с желтыми звездами на левой стороне груди и посредине спины. И Симочке тоже на видном месте такие же пришила. Другого выхода не было. Я посоветовала Дине занести к нам белье и одежду, а мебель не трогать и гардины с окон не снимать. Как бы я ни гнала от себя эту мысль, все же меня не покидала уверенность, что у себя в доме Дина с малышом остаться не смогут. И хотя я еще не представляла себе истинных масштабов того, что фашисты затеяли проделать с еврейским населением, — да и какой нормальный человек мог себе это представить? — все-таки внутренне я была готова к тому, что твоей семье, возможно, придется у нас скрываться. И вот какой парадокс — именно поэтому я и хотела, чтоб ваш дом выглядел уютно. Если бы в нем поселился немецкий офицер, это могло бы только пойти нам на пользу. Вряд ли он бы нами заинтересовался — мы для него недочеловеки. Зато благодаря такому соседству наши собственные бандиты не лезли бы сюда. Все же я не обольщалась и понимала, что наш дом вовсе не то место, в котором Дина и Симочка могли бы долго укрываться. Но чтобы отыскать место понадежнее, нужно было время. А времени не оставалось.
Как ты знаешь, евреев у нас в городе было немного. Большей части удалось эвакуироваться. Немцам не понадобилось устраивать гетто. Свое дело они сделали молниеносно. Как и другие не успевшие бежать, Дина с малышом отправились на место сбора. Но в отличие от многих других, таких же беспомощных и беззащитных, они все же вернулись. Спустя неделю. Как это им удалось и в каком виде они вернулись, нет сил рассказывать. Может, в другой раз… Во всяком случае, я не могу припомнить Симочкиного голоса после возвращения. Словно мышонок, он забивался в угол и молчал. Только вздрагивал от каждого звука за окном.
Е. Ч.
20 февраля 1945
Дорогой Борис!
Не надо благодарить и превозносить меня! Не надо просить прощения за то, что, выпытывая у меня одну подробность за другой, ты, мол, всю душу мне переворачиваешь. Бог с ней, с моей душой, если, как ты пишешь, мои письма для тебя утешение. По правде сказать, поначалу я была несколько обескуражена, когда прочла, что они доставляют тебе мучительное удовлетворение. Но тут же — подумай, какая глупость — я вспомнила…
Сижу я одна-одинешенька дома и вышиваю салфетку — эдакая провинциальная идиллия… Неужели это было не во сне? Не верится. Слышу, в передней открывается дверь и захлопывается с грохотом. Прислушиваюсь — ни звука. Выхожу в переднюю и вижу: ты стоишь, скорчившись в три погибели, и будто пытаешься что-то стряхнуть с правой руки. Легче тебе от этого не стало. Прищемленный дверью палец посинел и распух… Конечно, от холодного компресса ты у меня не отвертелся, но какое-то мучительное удовлетворение ты все же получил, пытаясь стряхнуть боль…
Вот и сейчас я занимаюсь тем же самым вместе с тобой. Сдается, ты уже уразумел, что пишу я не только для тебя, но и для себя. Душа-то ущемлена, вся в синяках. Вот и пытаюсь стряхнуть свою боль на бумагу, испытываю мучительное удовлетворение, изливая душу.