Стою, раскинув руки, пальцами скольжу по темно-синей поверхности. Грузовик-трейлер. -Ой!
Невольно вскрикиваю. На водительском сиденье – мужчина, которого я видела в магазине. Кто бы мог подумать, он – дальнобойщик! Я ведь не машину – просто человека искала, потому и нашла с таким трудом. Он усмехается и слегка прищуривается, глядит в упор, словно бы сердито, в точности как глядел при нашей первой встрече в торговом зале. Внезапно понимаю – я вот-вот заплачу. И действительно, слезы льются из глаз, но почти мгновенно смешиваются со снежинками. Пакет с кубиками льда из «Семейной выгоды» свисает с одного из «дворников». Он, наверно, лед снаружи оставил, потому что холодно на улице. Он кивает на место рядом с собой. Поворачиваю серебристую ручку, и дверь открывается. Из кабины вырывается поток теплого воздуха. Ступенька невероятно высокая. Робко ставлю на нее левую ногу.
– Да ты держись, – говорит он.
На потолке – ручка, за нее можно ухватиться. С трудом подтянувшись, плюхаюсь на сиденье. Впереди, позади – везде раскинулся мир белого безмолвия. Район, столь хорошо мне знакомый, словно бы в одночасье обратился в заснеженную пустыню. Может, это имеет какое-то отношение к ветровому стеклу – оно ведь больше и выгнуто сильнее, чем у обычных машин, – но все, что можно окинуть взором, точно расширилось. В двери, прямо у моих ног, – маленькое застекленное окошко, кажется, словно я парю в воздухе, и возникает чувство, будто я взлетаю вверх, в снег, а не сижу, пытаясь стряхнуть с себя тающие снежинки.
– Добро пожаловать.
Внутри грузовика все равно что в утробе этого мужчины, думаю я. Никаких украшений, зато уютно, мягко и тепло. Мужчина протягивает мне полотенце. Стремительное изменение температуры вызывает сильный озноб.
Эта кабина – его тело и мое сердце. Он вознесен высоко над землей, а я прикована его взглядом. Он наблюдал за мной, пока я гналась за ним, пробиралась через сугробы, падала в снег, ползла. Он все время наблюдал. У него изначально более выигрышная позиция.
– Ты все время сидел и наблюдал за мной?
– Нет, не все время. В смысле – я и не надеялся, что ты правда придешь.
Я благодарна снегу – ведь кожа моя настолько мокрая, что он и не увидит, какая она скверная.
С первого же взгляда замечаю: его кожа чудовищно гладкая. На мгновение в сознание врываются голоса, но тотчас же замолкают. Что еще сказать – понятия не имею.
– Выпить хочешь? Китайская водка, здорово крепкая.
– Конечно, хочу.
Дальнобойщик выпрыгивает из кабины, подхватывает пакет с кубиками льда, свисавший с «дворника». Он перекладывает лед в пластиковые стаканчики, и я вижу – снежинки прилипли изнутри к пластику пакета и к кубикам тоже. Он разливает по стаканчикам водку, добавляет чуть-чуть лимонного тоника. Лед тает, еле слышно потрескивая. Я разглядываю густой слой снега, покрывающий один из кубиков в моем стаканчике. Лимонный тоник почти совсем не кислый, так, легкий, специфически цитрусовый привкус, напиток почти не пахнет алкоголем, он больше похож на газировку, которую я пью, когда хочу рвоту у себя вызвать. С одной только разницей: коктейль, сделанный мне мужчиной, – вкусный. Хочу, чтоб голоса вернулись. Ну, давайте, ребятки, все разом, учините снова истерику, объясните, как вам нужен этот мужчина. В одиночку мне не справиться. В трезвом виде у меня не выйдет. Говорят, от китайской водки похмелья не бывает, только что-то она на меня совершенно не действует. По крайней мере напиться мне точно надо. Парень, я уже зашла слишком далеко. В трезвом виде ни черта не выйдет. Я вообще впервые в жизни подцепила незнакомого мужика, человека, которого никогда раньше и не видела. Рядом открытый пакет воздушной кукурузы, дешевка, на каждом углу продается, я спрашиваю мужчину – можно мне? Съедаю немножко. Думаю – вкусно.
– Вкусно, да? – говорю тихонько. Понятия не имею, к кому обращаюсь: то ли к мужчине, то ли к кому-то внутри себя в тщетной надежде дождаться ответа.
– Тебе сколько лет-то? – спрашивает он.
– Тридцать один. – Не задумываясь, называю ему свой истинный возраст. Не знаю почему, только врать и по-бабски лукавить с ним не хочется совершенно.
– Правда, что ли? Ну, тогда ты постарше меня.
– Ага, я сразу поняла, что я старше. А тебе сколько?
– Двадцать шесть.
– Ого! А я подумала, ты моложе.
– Я видел – ты покупала бутылку джина и бутылку вина.
– Да… ко мне в субботу гости прийти должны. – А пакета-то у меня и нет, руки пустые, надо быстренько что-то придумывать. – По зрелом размышлении, я решила ничего не покупать. Как-то усомнилась, понимаешь… в том смысле, что сегодня – еще только среда…
– Вообще-то сегодня четверг. На секунду зависает молчание.
– Хочешь телевизор посмотрим?
– Конечно.
На приборной панели – тюнер, а над тюнером – маленький телеэкран. Несколько минут мы смотрим какую-то комедию, потом переключаем канал. Показывают церемонию открытия Олимпийских игр для инвалидов.
– Господи, – говорит мужчина, – с ума сойти можно.
На маленьком экране танцуют парами люди, стоящие на собственных ногах, и люди в инвалидных колясках. Люди в инвалидных колясках кружатся и поворачиваются в такт музыке с изяществом, не поддающимся описанию. В центре – колонна, увенчанная огнем. Похоже, он чем-то отличается от Олимпийского, но экран настолько маленький, что как следует разглядеть нереально.
– Господи, эти ребята – просто что-то!
Смотреть на огонь. Танцевать. Пить. Ощущение такое, словно мне удалось постичь, что это означало в древности – быть счастливым, постичь счастье возвращения в глубокую древность. На экране певец исполнял тему открытия Олимпийских игр для инвалидов. В тысячу раз лучше, чем тема открытия обычных Олимпийских игр, да и сама церемония в сто тысяч раз, в миллион раз красивее, чем церемония открытия Олимпиады*. Я что хочу сказать – конечно, Озава Сейджи известен во всем мире, он великий музыкант и все такое, конечно-конечно, но какого же дьявола, если Олимпиада проводится в Японии, надо было играть Девятую симфонию Бетховена? Какого черта надо было играть немецкую музыку?
* Церемония открытия Олимпиады в Нагано вызвала мощный протест в среде японской интеллигенции, о чем и повествует данный фрагмент романа.
А в самые торжественные моменты на заднем плане вообще музыка из «Мадам Баттерфляй». В смысле – привет, музыкальный режиссер Асари Кейта, ты что – круглый идиот или просто дебил? Раскрывается гигантский веер, и появляется Ито Мидори в гриме, достойном тряпичной куклы, ни больше ни меньше, – Бог мой, у меня просто шок случился, точно говорю, слова «национальный позор» были придуманы, наверно, специально для этого дня. А речь Хагимото Киничи во время церемонии открытия?! Прямо выступление чревовещателя, честно, и вообще непонятно, на кой черт было нужно вытаскивать из чулана такую седую древность, как Хагимото Киничи, вот к чему это? В сознании снова бьется застарелая злость, я верчусь на сиденье и беззвучно шевелю губами. Сердито, несомненно, мое взрослое «Я», однако с губ почему-то срываются детские слова. Когда я ругаюсь, в мозгу обычно срабатывает некий механизм, но сейчас сцепление ослабло, мотор работает, но энергия вовне не передается – странное, очень необычное ощущение. Но чем-то оно мне нравится.
Инвалидные коляски плавно двигаются до самого конца песни.
– А приятная песня, да? – говорит он.
– Да, приятная. Знаешь, как только я тебя увидела…
В дверь со стороны водителя стучат. Тук-тук. Мужчина опускает стекло. Снаружи – полицейский. Тело мое чуть напрягается.
– Привет. Мне сообщили о машине с работающим мотором, стоящей возле микрорайона, но в такой страшный холод, как сегодня, мне вряд ли стоит вас просить заглушить мотор, да?..
– Спорю, полицейским в такую погодку тоже несладко приходится.
Мужчина протягивает копу свои права. Надо же, сколько лет живу, в жизни не подозревала, что дальнобойщики и полицейские такие добрые друзья.
– Значит, господин Окабе. Как правильно произносится ваше имя?