– Ну и кто виноват, что нам пришлось тащиться сюда, в этакую глушь?
Ты сама и виновата.
Нет сомнений, теперь-то я бы точно сумела ответить ей именно так, но тогда я и помыслить-то о подобном ответе не смела, выговорить бы эти слова не смогла. Что, в конце концов, для тебя важнее – судьба твоей дочери или школа? Кого, черт тебя подери, ты здесь защищаешь?.. Н-да. Тогда я ощущала то, что меня вынуждали ощущать. Собственную вину. Ужасно ли, плохо ли, нет ли, а пришлось вернуться в прежнюю школу. Мамочке моей явно невдомек было, каково это – чувствовать, как распадаются слова. Она не понимала, насколько это страшно, да и не желала понимать, вот и постаралась как могла столкнуть меня в пропасть совсем уж кромешного кошмара. Выживать в отсутствие слов было непросто, одно помогло – люди вокруг хорошо меня знали. Они разделяли со мной воспоминания, помогали мне помнить, так что, хоть я и не говорила больше ничего нового, исчезнуть все-таки не исчезла. А если бы оказалась безгласной среди совершенно новых людей – существовать бы перестала, стала бы просто плотью, даже меньше, чем плотью. Случись такое – и я бы действительно утратила слова. Оказаться тогда в незнакомом окружении – нет, на это я была абсолютно не способна, этого было необходимо избежать любой ценой.
Я вернулась в школу, куда ходила раньше, и с мужеством отчаяния принялась прислушиваться к чужим словам. Слушала с таким напряжением, что буквально рвота к горлу подступала. Школьная форма та же, что и прежде, но под ней – черная дыра, и эта дыра – я. Всасывала в эту дыру чужие слова, препарировала их и укладывала в новом порядке. Думала: если другие люди эти слова произносят, значит, должны понимать, что они означают. И я слушала. И старалась говорить, говорить словами других людей. Конечно, нелепо было бы просто дословно повторять то, что незадолго до этого сказал собеседник, пришлось создавать в памяти настоящие хранилища для слов, сберегать их, чтоб использовать позже, в другом месте, в другом разговоре. А позже я научилась комбинировать сохраненные фразы. В одиночку, без всякой помощи пришла к пониманию чего-то более сложного, чем грамматические правила. Например, то слова, расставленные по-разному, приобретают разное значение. Маленькие дети учатся говорить интуитивно, ну а я сознательно проходила этот процесс в девятом классе. Нашлись, конечно, ублюдки, заметившие странное несоответствие между безмятежностью моего лица и отчаянной борьбой, что шла у меня внутри, они пытались меня высмеивать. Я не реагировала. Самый факт существования ставил меня над их насмешками. Потом… когда я снова стала ходить на занятия, родители предупреждали: «Никому не рассказывай, что хотела перейти в другую школу!» Почему нельзя? «Ну а что хорошего выйдет, если все узнают? Тебе лучше будет?» Я приобретала привычку тщательно проверять каждое слово, прежде чем позволить ему вылететь изо рта. Нужно крепко сосредоточиться, чтобы проглотить фразу, которую уже собираешься произнести, и мысленно устроить ей основательную проверку, и я совсем не была уверена, что у меня достанет сил проделывать это бесконечно. А потом я решила: надо вести себя так, словно ничего особенного не произошло. Ничего не произошло. И я забыла. Конечно, ведь ничего не было, ничего не произошло… значит, и помнить было нечего!
Вот тогда-то я и стала слышать голоса. Голоса были точно странные сигналы, которые понимала я одна, словно шифрованные послания, которые, по счастью, могла расшифровать только я, но ведь только мне они и адресовались. Я расшифровывала сигналы, и они превращались в голоса. Такова была обычная система действий; я боялась, что, стоит нарушить ее, сигналы смогут перехватывать другие люди – так, как ловят информацию, переданную по рации. Современные радиопередатчики используют аналоговые сигналы, они превращают голоса в волны и в неприкосновенности пересылают в таком виде. Но полицейские, пожарники и разные секретные службы пользуются цифровыми радиопередатчиками. Теми, которые сначала преобразуют голоса в сигналы, состоящие из нулей и единиц, а потом оперируют этими цифровыми сигналами. Голоса, что приходили на помощь мне, в чем-то очень напоминали такие вот цифровые радиопередатчики. Разница заключалась в том, что моя система была совершенно уникальна – кроме меня, о принципе ее работы не знал вообще никто. Я не могла себе позволить поделиться с кем-то. И постаралась скрыть свою тайну даже от самой себя – приучила себя верить, что голоса приходят извне, неведомо откуда, дабы направлять и защищать меня. Нет. Они – не часть меня. Не часть – и все тут.
– Потерпи секундочку…
Похоже, Окабе встревожился всерьез.
О, возможность перевернуть мир доставляет абсолютно неизъяснимый кайф. Столько грузовиков сейчас несутся в ночи по шоссе, несутся на полной скорости, и как нелегко одному-единственному из них замедлить ход!
– Так неожиданно все вышло… Индикатор мигает.
– Я не понимаю, что происходит. Мне нравится ощущение собственной власти. Нравится, что мои слова и жесты могут заставить другого человека так забеспокоиться. Эй, подруга, приди в себя, ты – прямо как ребенок, считающий себя всемогущим. Очнись. В зеркало посмотрись, деточка, тебе – тридцать один, между прочим!
– Меня сейчас вырвет. Меня сейчас вырвет!
– Слушай, друг, мне что-то нехорошо стало, приходится прекращать, – говорит он своим обычным голосом в зажатый в руке микрофон и свистит. Потом повторяет то же самое еще кому-то – и снова свистит.
– Что это было?
Что это было? Свистни еще, пожалуйста!
– Я дал понять, что связь окончена.
– Ты для этого свистишь?
– Есть уйма условных обозначений конца связи. Это чтоб человек на другом конце линии не стал беспокоиться, чего это я вдруг отключился.
Меня все еще малость подташнивает. И в то же время некая часть меня ощущает странное возбуждение. А поскольку я уже давным-давно прекратила попытки взять эту самую часть под контроль собственной воли, возникшее внезапно желание не исчезает. Где-то у меня в мозгу, в той его части, где хранятся воспоминания, некие клетки восхищенно прислушались к свисту, и сейчас за происходящее отвечают именно они. Свистни еще раз для меня. Трахни меня – здесь и сейчас. Клетки, испытывающие сексуальное желание, увеличиваются. Раскаляются докрасна. Безжалостно меня подгоняют.
Мы съезжаем на обочину. Выползаю из кабины. Чувство равновесия утрачено полностью. Летит планета кувырком, кувырком, кувырком! Вырвать – и то не получается. Ничего не выходит, только горьковато-кислая слюна. Чувствую – лопаются кровеносные сосуды в глазах. Снова проталкиваю два пальца в горло. Вырвать по-прежнему не получается. А когда-то мне в этом деле равных не было! В голове звучит и звучит голос, он болтает-болтает-болтает-болтает, и мне никак не уследить за его болтовней. Странно, когда не можешь разобраться, что творится в твоей собственной голове. А голос болтает-болтает-болтает-болтает-болтает-болтает-болтает-болтает, конца этому нет! Как же это бесит, когда больше всего на свете хочешь сблевнуть, а не получается, прямо каждый волосок на теле дыбом встает от злости! Смотришь на того, кто рядом с тобой, невольно замечаешь каждую мелочь, замечаешь даже, как он воздух колышет, когда двигается, и автоматически переносишь свою злость уже на него. Как бы ни нравился тебе этот человек, сейчас он тебя только нервирует, только раздражает.
Не смей меня трогать!
Я яростно отмахиваюсь. Окабе тихо извиняется, убирает протянутую ко мне руку. Я сейчас немыслимо чувствительна, так что, пожалуйста, не надо меня трогать. В голове крутятся нужные слова и жесты, но я не в силах ими воспользоваться. Прости, мне и впрямь следовало бы вести себя повежливее. Когда у меня возникают проблемы с рвотой, все тело каменеет. Мне плохо, Господи, как же мне плохо! Колочу кулаками в грудь Окабе. В мускулистую, литую, тугую грудь. Руки от кистей до локтей понемногу немеют. Хорошо, хорошо, как хорошо… Хочется ударить его снова. Бью. Бодаю лбом в плечо. Окабе не реагирует как должен бы – ему что, совсем не больно? Ну-ка еще разок! Он с необыкновенной легкостью перехватывает мои руки. Дергаюсь, бьюсь, пытаясь освободиться из его захвата. Не трогай меня, не трогай меня, не трогай, прошу! Ведь иначе мне придется снова тебя ударить!