Поняв, что ударить его я больше не сумею, принимаюсь колотить себя по голове.
Окабе снова перехватывает мои запястья, но я рвусь как бешеная, наконец ухитряюсь освободиться, и вот тут-то меня выворачивает наизнанку. Приступ бешенства уносит вместе с рвотой, но сразу же за ним меня охватывает сонливость. Ни капельки не похоже на рвоту, искусственно вызванную после обильной еды.
Окабе на руках вносит меня в кабину, и довольно долго мы просто едем вперед, молча и не спеша. На первом же съезде с шоссе он останавливает трейлер.
Вынимает ключи.
Берет меня за руку. Мы куда-то идем. Мы заходим в придорожный отельчик.
В какое время суток ни зайди в подобное заведение, освещение там всегда тусклое. Полумрак помогает мне расслабиться. Нет яркого света – значит нечему действовать на нервы. Впервые в жизни я испытываю к дешевому, убогому отелю истинную нежность. Как только мы входим в номер, Окабе наполняет ванну водой – прохладной, чуть теплее температуры тела.
Когда успел этот человек изучить меня столь досконально?
Кожа моя в такие минуты настолько чувствительна, что ей просто не вынести более высокой температуры. От горячей воды мне сейчас стало бы только хуже, да и от душа толку никакого. Сейчас мне необходима защита от внешнего мира, укрытие, безопасность. Даже тела Окабе недостаточно. Каждый мой волосок стоит дыбом. Эти волоски надо как-то пригладить. Надо снова заставить лечь и прижаться к коже – как поступают с бархатом, ворс которого заглажен неправильно.
Следы рвоты у меня на шее и груди медленно исчезают, смытые не колючими струйками душа, но водой, набранной в принесенный со столика графин. А потом меня, как ребенка, опускают в ванну. Трудно ли вообразить, что, возможно, он был так же ласков и с преследовавшей его истеричкой? Голоса принимаются за свое. Нежность его не имеет отношения к чувствам, она инстинктивна. Он нежен, даже когда ничего не ощущает эмоционально. Нежен просто потому, что касается чего-то мягкого. Ведь осторожен же человек, когда персик в руки берет! Вода не покрывает моих плеч, им холодно. Окабе – животное. Живет инстинктами, инстинктами. Но… знаете, на свете полным-полно мужиков и похуже животных. Мужиков, которым плевать – помнут они персик или нет, потому что они уверены, что персик этот – их собственный. А Окабе – совсем неплохой парень, точно. Если бы я могла привыкнуть к жизни в грузовике – оставила бы его себе насовсем. Да. Насовсем бы оставила. Возможно, я бы полюбила его, до слез полюбила. Ты идиотка, детка! Ну и что, что у него есть какая-то там жена? К черту жену, она ничего не значит! Люблю я его? Нет. Мы существуем порознь, а не вместе.
Пытаясь отключиться от голосов, я окунаю лицо в воду. Испуганный Окабе хватает меня за волосы, вытаскивает голову из ванны.
Лучше бы он меня утопил.
Снова и снова я пытаюсь нырнуть. Снова и снова он меня вытаскивает. Молчит, только головой качает. Я опускаю глаза, стараясь избежать его взгляда.
Утопи меня.
Все не так. Но сама я остановиться не смогу. Мне нужно, чтобы меня остановили. Мне необходимо, чтобы меня остановили. А остановить меня в силах только он – и никто другой. Потому что больше никому на свете я не позволю увидеть себя – такой. Такой я себя ненавижу. Я ненавижу себя… но я жива?!
– Ударь меня.
По крайней мере это желание мне удалось облечь в слова.
– Зачем?
Ударь меня. Выбей из меня то мое «Я», которое не способно жить в мире с «Я» остальными.
Просто ударь меня. Ударь. Ударь. Ударь, как бил ты преследовавшую тебя девицу.
Не голос – ультразвуковой вопль вибрирует в длинной, узкой, облицованной синим кафелем ванной.
Ударь меня. Меня заводит слово «ударь». Заводят сильные руки, избивавшие в прошлом столь многих. Эти локти пробивали себе дорогу. Эти кулаки разрешали самые сложные ситуации. Но убийства эти руки не совершали никогда. Я хочу свернуться клубочком в надежном кольце этих рук. Хочу, чтобы эти руки меня защищали. Меня заводят мысли о том, сколько всего эти руки уничтожили. Заводят эти руки, которые больше не ломают и не калечат, но касаются осторожно и бережно.
– Не могу я тебя ударить, – голос Окабе. – Ты мне нравишься. Не могу я тебя ударить.
Парень, я не понимаю, что ты такое говоришь.
Он тер мочалкой мою спину – а я рыдала, сидя в теплой воде. Несколько раз подступали нежданные и сильные позывы на рвоту, но вырвать не получалось, я только и могла, что кашлять. Тело постепенно оживало, выпрямлялось в ванне. Осторожно приобнимая меня, Окабе мыл мою спину. Он обнимал меня, я рыдала – и ощущала странное желание назвать, неизвестно, с какой стати, его «матерью».
Я не понимаю тебя. Я совсем тебя не понимаю.
Кого не понимаешь? Окабе – или себя?
Этот голос… Я понятия не имею, чей это голос. Понятия не имею, любят меня мои голоса или ненавидят. Не знаю, по-прежнему ли они существуют, чтобы меня защищать. А если нет, не знаю, когда они изменились.
Эй, ты, старый ублюдок, какого хера ты болтаешь?..
Легкие белые снежинки падают, падают с неба…
Я уселась тебе на шею и болтаю ножками, а ты так этого и не понял?
Шоссе – широкое, идеально прямое. Фургон впереди нас перестраивается в левый ряд, уступает дорогу фуре.
Господи, да знай ты, что я там окажусь, наверно, даже не стал бы заходить в тот супермаркет!
Перед нами – никого. Неожиданно дорога впереди резко обрывается. Я вижу высокий и узкий мост, зажатый меж двумя крутыми горами. Вижу ряд желтых пятнышек. Снежные хлопья, подхваченные ветром, опускаются на землю. Эти желтые пятнышки на мосту, мелькающие в снежной белизне, как цветы, что почему-то расцвели среди зимнего холода. Мы приближаемся, и у желтых пятнышек появляются ножки. Строй первоклашек, идущих из школы домой по направлению к дороге. На всех – одинаковые непромокаемые шляпы, настолько ярко-желтые, что вблизи эта желтизна сильно отдает в рыжину. Очевидно, малышей заставляют носить такие яркие шляпы по пути в школу и назад из-за плохой видимости. Тротуара на мосту нет. Когда проезжает машина-даже легковушка, – свободного пространства для пешеходов почти что не остается ни справа, ни слева.
Въезжаем на мост. Окабе сбрасывает скорость, потом подает как можно сильнее вправо, чтобы увеличить расстояние между трейлером и строем детишек. У дальнего конца моста тормозит еще одна огромная фура – ждет, пока проедет Окабе. Я смотрю вниз, на спинки первоклашек. Часто, слишком часто они спотыкаются в снегу. По-моему, это очень опасно.
Поверить не могу, что они идут по этому мосту сквозь этот снег! Мы заботимся о детях. Ага. Как же.
Малышка, идущая последней, неожиданно оборачивается. У меня сердце падает. Девочка стоит там и смотрит, как медленно, очень медленно приближается к ней наш грузовик, и другие дети строем идут вперед, оставляя ее позади. Она смотрит вверх. В кабину грузовика. Прямо мне в глаза.
– Ты чего так притихла-то?
Окабе. Девочка. Я. Как все перепуталось! Рта я не раскрываю, просто мотаю головой и издаю тихий стонущий звук. Я и раньше не много говорила. Я вообще почти не разговаривала. Просто высасывала тебя досуха.
– Устала, да?
Качаю головой. Мычу что-то отрицательное.
Я вижу место, где кончается снег. Вижу очень ясно. Просто граница, за которой с неба не падает ни единой снежинки. Вместо этого в небе ярко сияет солнце, от его тепла вода на земле быстро испаряется, и пейзаж за окном словно бы слегка колышется. Я сижу в озаренной слепящим солнечным светом кабине, изнывая от унижения и ненависти к себе. Я молчу.
Параллельно ходу грузовика бегут две реки – Синано и Уоно*, сворачивают то вправо, то далеко влево, а потом, я не успела заметить когда, куда-то исчезают.
* Автор довольно едко пародирует японскую поэтическую традицию, воспевающую «землю двух рек – Синано и Уоно». – Примеч. пер.