— Рэндольф был псих и евнух. А я ни то, ни другое, милейшая мадам Таунсенд.
Леггет горячился. Мне было не по себе. Мадам Таунсенд раздвинула высохшие губы в улыбке, обнажив желтые клыки, и позвонила прислуге.
— Джентльмены, мы вас порадуем кое-чем новеньким.
Но тут она вспомнила.
— А для вас, мистер Скайлер, у нас припасена «старая» новинка. Так наслаждайтесь же… в этом мире.
И когда появилась прислуга, чтобы проводить нас в преддверие ада, мадам Таунсенд снова раскрыла «Свободу воли» Джонатана Эдвардса (он-то, конечно, в нее не верил).
Элен очаровательна, но зиму она ненавидит. Ждет не дождется весны, хочет уйти от мадам Таунсенд. Я обещаю помочь ей найти работу, и не лгу, ибо — уже потом — я говорю, что наведу справки у друзей, у которых есть знакомые портные. Она сказала, что хочет посмотреть Вокс-холл-гарденс. Я обещаю повести ее туда, как только будет хорошая погода.
Почему никто из моих знакомых девушек, ну, не привлекает меня столь сильно, как она? Хотя я и знаю, что она точно так же привлекает (нет, не может быть, не точно так же) всех, кто согласен за это платить.
Но если рая нет, значит, нет и ада?
Мы с Леггетом покинули Томас-стрит в хорошем расположении духа. Он немного проводил меня. Яблочная настойка и девушки согрели нас, да и северный ветер утих.
— Вот не думал, что полковник так хорошо сохранился.
— Он — замечательный!
— Ты его любишь.
Это прозвучало почти упреком.
— Как тебе сказать? Наверное, люблю. Он ко мне внимателен. А кто сейчас внимателен к кому-нибудь, особенно к молодым людям?
— Тебе удалось что-нибудь обнаружить?
Признаюсь ему, что улов небогат. Про записки о Революции я умолчал.
— А как насчет мистера Ирвинга?
— Он не очень-то разговорчив, осторожничает. Особенно когда речь заходит о Ван Бюрене.
— Хитрый старый кот. Терпеть не могу его мещанские истории.
Нет, это уж слишком!
— Он лучший из наших писателей…
— Быть может, однако не бог весть что. Знаешь, мы только что договорились с Купером, он будет писать для «Ивнинг пост» под псевдонимом.
Месяц назад Джеймс Фенимор Купер возвратился в Нью-Йорк после многих лет, проведенных за границей. Его прибытие осталось почти незамеченным, Ирвинг в отличие от него взял город приступом. Но Ирвинг деликатен, а Купер рад ткнуть своих земляков носом в их недостатки. Чересчур уж он хлесткий для наших ура-патриотов.
— Ты знаешь, — сказал Леггет, — я тщательнейшим образом изучил строение головы полковника Бэрра и теперь совершенно уверен, что он отец Ван Бюрена.
Леггет помешался на новой науке — френологии. Если ей верить, то все черты характера можно определить по шишкам на голове. Он даже предложил мне написать о френологии для «Ивнинг пост». Но сейчас последнее слово за мной.
— Мне интересней изучать, что происходит внутри головы полковника. Это единственный способ узнать, кто он такой и кем он приходится Ван Бюрену.
— Ага, ты перенял стиль полковника. — Он попал в точку. — Надеюсь, и у тебя рука не дрогнет.
Леггет галопом понесся по улице, фальшивая борода выпала у него из кармана на заиндевевшие булыжники, где и осталась лежать, словно дохлая кошка.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На дворе апрель. У меня все не было времени — нет, время-то было, но не было охоты — продолжать эту летопись.
Полковник живет то в Джерси-Сити, то в конторе. Насколько я могу судить, от мадам не было никаких вестей. Нелсон Чейз перешел в другую адвокатскую контору. Не знаю в какую. Говорят, он работает у Александра Гамильтона-младшего. «Чисто сработано», — сказал бы полковник.
У полковника превосходное настроение. Он взялся за несколько новых дел. Но стал рассеян. Недавно клиентка заплатила ему 50 долларов, он положил деньги в словарь. Уходя из конторы, он стал шарить у себя по карманам.
— Чарли, у меня нет денег. Ни цента. И банк закрыт. У тебя не найдется десяти долларов?
— Нет, сэр. Но у вас пятьдесят долларов в словаре.
Он вздрогнул, открыл словарь и вынул деньги, которые недавно туда положил.
— Ты мой благодетель. Прямо как с неба свалились.
За непринужденностью я разглядел растерянность: когда его блистательный ум бездействует, Бэрр — ничто. Но память полковника на прошлое остра, как всегда. Вскоре после Нового года (1834 год, по предсказанию цыганки, будет лучшим годом моей жизни; правда, она говорила то же и накануне 1833 года) полковник спросил, что я думаю о его записках о Революции.