– Вот это так поставить всех лицом к лицу! – подкрикнул Плотников.
– Вы этого хотите? Да?
– Мы требуем заработанного нами двугривенного. Нам дают, значит, оловянный! – отвечал Зеленцов. – По-вашему, если не дают серебряного, надо взять и оловянный? Да, значит?
– Но есть другие, насущные нужды народа. Частичные улучшения, не зависящие…
Зеленцов поднялся во весь рост:
– Длинной речи короткий смысл? Вы являетесь к нам в качестве примиренца? Примиренец, значит?
– Верно! – крикнул вдруг огромный техник так радостно, что все на него невольно оглянулись.
В честнейшей и алкавшей, чтоб на свете «всё было справедливо», душе своей он никак не мог найти ответа: за что, собственно, он так ненавидит Кудрявцева?
Чувствует, что ненавидит, но за что – не может «формулировать».
И вдруг одно слово. Всё ясно:
– Примиренец!
Справедливая душа техника была рада необычайно. Гора свалилась.
– Примиренец!
– Тон допроса? – вспыхнул Кудрявцев.
– Вопрос перед обществом, перед страной, – твёрдо ответил Зеленцов, в тоне его звучал прокурор, – перед теми, кто даёт полномочия. Мы хотим, наконец, – он подчеркнул «наконец», – знать, кто такой, значит, Пётр Петрович Кудрявцев. Вы за принятие этой Думы?
– С известными, я уже сказал, оговорками. Параллельно работая над расширением…
– Без околичностей. За работу в ней в поставленных рамках. Значит, за «плодотворную» работу? За принятие, другими словами. Вы её принимаете? Да или, значит, нет? Одно слово. Да или нет?
– Да!
– Не можем!
Зеленцов ударил рукой по столу:
– Оловянного двугривенного для страны принять не можем. Можем принять па себя полномочие только, чтоб потребовать, значит, серебряного. Нам нужна настоящая, полноценная, значит, Дума. Уступок и соглашений не будет. Государственная Дума, как она должна быть. Конституция. Наше первое и последнее, значит, слово. Лозунг и пароль.
– Прошу слова! – раздался вдруг густой голос.
Все вздрогнули и оглянулись.
Огромный мужчинища, наполовину приподнявшись, вопросительно смотрел на председателя.
Глаза его горели.
– Гордей! – пронеслось среди собравшихся.
– Слово за г. Черновым! – сказал Семенчуков.
Настала мёртвая тишина.
Все обернулись и смотрели на Гордея Чернова.
И во взглядах были и любопытство, и интерес, и страх.
VIII
Гордея Чернова знали все.
Колоссальный, неуклюжий, уж не медведь даже, а мастодонт какой-то; он сам себя называл:
– Я – язык от тысячепудового колокола. Из стороны в сторону: бом!
Кто-то про него сказал:
– Гордей идёт жизнью, как пьяный улицей, – шатаясь. Сколько он заборов на своём пути повалит!
Другой кто-то заметил:
– Не соображает он своего роста. Вы на его ручищи посмотрите. Все поплывут вровень, а он саженками начнёт. Ручищи! По два взмаха – куда впереди всех. Всё ничего. А он с размаху в купальню головой треснется!
Общее было мнение всех, кто с ним имел дело:
– Плохо иметь такого человека противником. Но ещё страшней – другом и единомышленником.
Куда его только не бросало!
В три месяца он прочёл Толстого от доски до доски, многое наизусть запомнил, – и сделался толстовцем.
Со всеми, как он говорил, «мелочами» толстовского обихода, вегетарианским столом, опрощеньем, пахотой земли, он покончил быстро.
Ввёл и запахал.
Обидеть его в эту минуту мог бы кто угодно.
Даже брачный вопрос разрешил без затруднений.
Сказал женщине, с которой прожил десять лет:
– Бери, что тебе, по-твоему, надо и уезжай. Не до тебя.
Та было начала плакать:
– Да хоть скажи, почему? Что случилось?
Гордей только показал на голову:
– Долго объяснять. Тут, брат, совсем другое теперь.
И явился к своим друзьям толстовцам:
– Формальности исполнены. Теперь сделаем дело.
– Какое?
– Я свои земли брошу. Пусть берёт, кому надо. Вы – банковское директорство, вы – службу на железной дороге.
– Но позвольте! Так мы приносим больше пользы! Мы печатаем, издаём…
– Слово – текст, факт – картинка. Ничего нет понятнее факта, поучительнее, сильнее, разительнее. Если бы Лютер на костре сгорел, – весь мир был бы лютеранами. Разве не правда?
– Позвольте! – ответили ему. – Правда, – это кислород. Без кислорода жить нельзя. Но в чистом кислороде всякое живое существо задыхается. Вы – чистый кислород. Вы ни в каком живом обществе немыслимы.
И стали от него бегать.
Он возненавидел самое ученье – толстовство:
– Разводит двуногих божьих коровок! Ни красы ни радости.
О толстовцах отзывался:
– Быть человеком, как всякий, – а воображать себя божьей коровкой! Покорнейше благодарю.