– Вечная память!
Под светлым, ясным золотом солнечных лучей.
Вдали на холмах был виден город, казавшийся скучным и будничным.
А тут звенела марсельеза и гремела вечная память.
Пётр Петрович пошатнулся.
Было что-то странное, страшное, торжественное, новое, чем наполнялась грудь, чем наполнялся воздух кругом, что поднималось выше, выше к небесам, разливалось шире, шире по земле.
«Вечная память» вокруг могил умолкла.
Только издали доносился мотив марсельезы.
Раздались рыданья.
Крик:
– Сыночек мой! Сыночек мой!
– Перестаньте! Не плачьте! – раздался вдруг отчаянный, истерический голос. – Не расстраивайте всех! Клянёмся, мы и так расстроены все! Мы и так едва стоим.
И личное горе, – какое горе! – вдруг стихло и смолкло.
Петра Петровича охватил ужас: перед ним свершалось какое-то чудо.
XXI
– Вековые рабы! Граждане! Товарищи! – раздался сильный, молодой, звенящий голос, и всё кругом замерло.
Слепой сказал бы, что на кладбище нет ни души.
– Кто это говорит? – шёпотом спросил Пётр Петрович у соседа, старого рабочего.
Им с пригорка был виден махавший рукой молодой человек с маленькими бачками.
– Котельщик он! – сказал, присматриваясь к оратору, рабочий.
«Глухарь! Что-то надумал он в непрестанном гуле, заклёпывая котёл изнутри!»
– Ни крика! Ни стона! Ни вопля! Стисните зубы! Копите в сердце вашу ненависть! Граждане! Братья! Качается и рухнуть готова старая стена, которая отделяла нас от солнца, света, счастья и свободы! То, что мы завоевали, ещё только первые камни, упавшие со старой поколебленной стены! Первые, говорю я. И эти жертвы, которых мы хороним, ещё только первые жертвы в нашей дальнейшей борьбе. Там под старой, качающейся уж стеной стоит бюрократический строй, уже раненый, уже в крови. Первые, упавшие камни стены уже ранили его в голову. Вперёд, товарищи! От этих могил, со стиснутыми зубами, вперёд! Обрушим на него, на этот бюрократический строй, всю стену. Скорее! Ногами ему на грудь. Руками вопьёмся в горло. И рухнет старая стена, и свет, ослепительный свет ударит нам в глаза. Товарищи!
Он зашатался и упал, его подхватили.
Кругом раздались истерические вопли.
Петру Петровичу стало страшно.
«Сейчас посыплются проклятия „буржуям“. И что тогда будет?»
Он был зол на себя:
«И зачем я пошёл? Как мальчишка»…
Человек с чёрной бородкой замахал шляпой на месте оратора, которого, рыдающего, в припадке, унесли на руках.
– Товарищи! Братья!
– Хвармацет он! – сказал старик рабочий.
– Я с других похорон. Там ваши товарищи хоронят евреев, убитых вместе с русскими. Бок о бок, в одном ряду, в первом. Они вместе, в одну и ту же минуту, уходят в землю, как вместе, рука за руку, шли на бой за свободу. За свободу для всех. В этом бою нет русских, нет евреев! Есть один рабочий класс!
– Верно! Верно! – раздались взволнованные голоса.
– Верно! – раздался крик десятков тысяч голосов.
И Пётр Петрович с изумлением глядел кругом.
– Товарищи! Боевые братья!. Братья по смерти! Братья по будущей победе! Вы не поверите, если скажут вам: это жиды всё! Вы скажете: жиды шли вместе, рука об руку, не отставая, нога в ногу, с лучшими нашими братьями.
– Верно! Верно! – загремело кругом.
– Товарищи! Братья! Ужасно то, при чём мы присутствуем! Эти похороны жертв произвола и несправедливости. Но есть одно утешение. Всевышний всё же сохранил справедливость, даже допуская несправедливое дело. На пять русских убито три еврея. Это процент хороший!
Он разрыдался.
– Больше я не могу говорить!
– Правда! Правда! Верно! – кричали кругом.
Пётр Петрович думал:
«Ущипнуть себя? Сон?»
Откуда взялось всё это?
Откуда взялась эта манера махать рукой, обычная у опытных уже ораторов за границей, чтоб обратить внимание, чтоб указать, куда смотреть, откуда слышать, когда говорили в многотысячной толпе?
Откуда взялась самая манера говорить? Выкрикивать, с силой, не торопясь, не комкая, по слову, чтоб каждый звук успел разнестись по воздуху и врезаться в слух, в воображение, в душу?
Откуда взялось это уменье говорить и уменье слушать?
У глубоко взволнованной толпы чисто парламентская привычка прерывать речь криками, только когда оратор закончил фразу и мысли?
И Пётр Петрович чувствовал, словно кто-то новый и неизвестный, могучий и колоссальный, вырастал перед ним.
И всё же думал с тоской и тревогой:
«Когда же они про „буржуев“?»
Но то, что звучало перед ним, было полно добра и великодушия.
Какого-то великодушия победителей.